Четыре века музыкального театра

Шествие оперы всегда сопровождалось успехом у публики и параллельно — сомнениями людей культуры, критиков и литераторов в отношении этого часто казавшегося парадоксальным языка. Действительно, слишком много неестественных, натянутых, непонятных, одним словом, абсурдных ситуаций, образов и поворотов действия наполняют оперные либретто. Слишком часто мы оказываемся втянутыми в некую вневременную протяженность (хотя и регулируемую непреложными законами ритма). Как только ясность «напевной декламации» сменила «невнятность и словесную путаницу», которые, по мнению Агаццари, были свойственны полифонии, так «нечестивая» музыка, возбудительница противоречивых чувств, оказалась в тесных рамках законов благозвучия и гармонического равновесия, дабы театральные обычаи не были полностью искажены, хотя театр по самой своей природе уже есть искажение. Никто не представлял себе тогда, какой силы очарования достигнет оперный язык, к примеру, у Вагнера или до какой отвлеченности и вызова дойдет он в нашем XX веке.

Опера подобна полету Икара, путешествию в неизвестное, хотя и внимательно управляемому с земли. Неискушенному зрителю при встрече с оперой может показаться, что пение напоминает, с позволения сказать, прыжок за чем-то, чего на самом деле нет, и потому может сравниться с состоянием безумия, горячечным бредом или, по меньшей мере, с несбыточным мечтанием. Есть тип выразительности, которому оперный театр отдает предпочтение и который совместим только с фантастическими грезами,— это красивое пение, нежное и завораживающее, плод образования и стиля. Даже сделавшись ближе нам благодаря современной тематике, опера не утратила своего изначального характера, своего прежнего безумия. Уменьшились странности, эффекты, рождающие дрожь, смешанную с «удовольствием» (о чем говорил Брехт), но их значение осталось прежним, только теперь они приняли форму обвинения и протеста.

Там, на сцене, доставляют удовольствие даже самые маленькие радости или тусклые страсти, характеры слишком необычные или, напротив, незначительные. Слушатель-зритель с живейшим волнением внимает тому, как ради публики певец прилагает видимое усилие, чтобы между певцом и публикой возникла солидарность. Весь внешний облик певца преображается. Речь идет не о мучительном напряжении, сопровождающем крепнущие vibrato, и не только о безумном порыве голоса, сотрясающего стены театра и словно на свою погибель рвущегося из окон. Речь идет о подлинном усилии оторваться от земли, о трепетании крыльев. При таком обнажении чувств публику в свою очередь тоже охватывает дрожь. Ведь это о ней поется. И она радуется и трепещет, будто во время тайного любовного свидания (не потому ли авторы романтических опер выбирали возвышенные любовные сюжеты?).

С другой стороны, даже находясь во власти таких могучих сил, исполнитель, медиум, может по-своему сохранять дистанцию. Попробуем объяснить: подлинный блеск выразительного пения заключается в разнице между голосом, воскрешающим прошлое, и голосом, изображающим настоящее. Первый устанавливает связь с неподвижными образами памяти, второй уводит от них, и оба представляют взволнованному слушателю возможность выйти, хотя и в противоположных направлениях, из своего обыденного состояния. Почему? спросит проницательный читатель. Потому что голос, следуя параболе, прочерченной певучей мелодией, способен с огромной быстротой воскресить даже очень давнее чувство и почти тотчас же, столь же молниеносно изобразить сиюминутное сильное чувство. В голосе есть все — от вопля наших живших в далекие времена предков до страданий и радостей, которые переполняют сердца всех нас, живущих ныне. Вокальное воплощение — это по сути своей та мерка, с которой мы должны подходить к законам, технике музыкального театра, если хотим проникнуть в глубь их, понять объективное значение этого вида искусства.

Перевод с итальянского Е. П. Гречаной.

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет