Не повтор, а начало нового
Глава №92 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюЕщё в 1946 году, маэстро поручил инженеру Сандро Чиконья оборудовать в своём миланском доме на виа Дурини установку для прослушивания записей, чтобы и в Италии продолжать работу, какую он проводил в Америке.
Чиконья вспоминал, как ему довелось стать свидетелем драматической борьбы между требованиями, предъявляемыми Тосканини к исполнению, и ограничениями, поставленными техникой, не способной полностью передать чувство, возникающее при живом исполнении:
«Тосканини хотел, чтобы и в записи ощущалось дыхание концертного зала, но всего сразу достичь не удалось: соотношение между pianissimo и fortissimo в любой записи всегда будет иным, чем на публичном концерте. И тут у нас постоянно возникали споры с маэстро.
Он никогда не позволил бы выпустить пластинку с какой-нибудь погрешностью в исполнении.
Если в записи обнаруживались недостатки, приходилось в предыдущих дублях искать этот эпизод, записанный наиболее удачно.
Представление об исключительной требовательности маэстро дают записи Дон Кихота Штрауса. Прослушивая восьмой вариант, Тосканини сказал:
— Вот в этом пассаже я не слышу пиццикато скрипок.
Мы взяли запись генеральной репетиции — там пиццикато более ощутимо.
— Тут пиццикато слышно хорошо, — подтвердил маэстро, — но мне не нравится всё исполнение. Чтобы решить этот ребус, пришлось перебрать все дубли и найти наиболее верный вариант.
Другой пример — Риголетто. Осталась только запись IV акта оперы, потому что всякий раз, когда маэстро дирижировал ею, фиксирование звука не производилось. Этот акт удалось записать только лишь на одном из концертов. Тосканини долго не хотел прослушивать эту плёнку: по его мнению, он дирижировал тогда недостаточно хорошо. Наконец, однажды вечером он решился.
Мы заперлись в студии, он сел на своё обычное место — в угол дивана, сложив руки на груди, как бы отстраняясь от происходящего. Но минуты через две-три я понял, что исполнение ему нравится. Он встал и начал дирижировать, значит, у него хорошее расположение духа. Когда подошли к концу, я спросил, разрешает ли он перевести записанное на пластинку. Он сразу же согласился, добавив:
— А я был абсолютно убеждён, что дирижировал плохо!
Он так радовался, что в официальном бланке (я его бережно храню), прежде чем поставить одобряющую подпись, –– как всегда, красными чернилами написал: "Да здравствует Верди!"»
Сандро Чиконья вспоминает ещё один характерный эпизод:
«На генеральной репетиции Реквиема Верди произошёл случай, весьма достойный внимания, показывающий, как Тосканини умел добиваться от оркестра всего, что тот только мог дать. В Dies irae в конце одной фразы маэстро остановил оркестр и заявил, что решительно недоволен исполнением (мне, среднему слушателю, эпизод показался совершенным). Маэстро требует бóльшей живости и заставляет повторить эпизод. В новом исполнении даже такому неподготовленному уху, как моё, стало ясно, что всё звучит лучше.
Но Тосканини снова останавливает оркестр на том же месте и настойчиво требует ещё большего улучшения. Он объясняет, что нужно сделать, прежде чем снова проиграть эпизод. После небольшой паузы он произносит с печалью в голосе фразу, которая стала знаменитой: — Если бы вы отдавали хотя бы частицу того, что вкладываю я!
Фрагмент исполняется в третий раз и звучит великолепно. Этот вариант вошёл в грамзапись. Случай обычный, но очень примечательный...»
Среди драгоценных грамзаписей сохранилось много фрагментов репетиций Тосканини, которые позволяют понять, как работал маэстро, стремясь достичь поставленной перед собой цели. Этот материал особенно ценен для музыкантов. Они действительно смогут понять причины недовольства дирижёра и необходимость повторов. Не профессионалы будут восхищены живописностью замечаний Тосканини и в то же время узнают, какую боль вызывало у маэстро несовершенство исполнения.
Дирижёр Джанандреа Гавадзени, вспоминая об одной из таких записей (репетиция оперы Бал-маскарад), рассказывал, как возникало что-то новое после каждого повтора:
«В этой записи нас прежде всего поразили его интонации, живые, властные, пружинистые. Они неожиданны даже для человека более молодого, а ведь маэстро шёл тогда восемьдесят седьмой год. Его физическая крепость от контакта с музыкой превращалась в эстетическое здоровье. Живая интонация ясно слышалась в его голосе — властном, чарующем и пугающем, в то же время взволнованном, трепетном, то шутливом, то гневном ― в голосе поющем, голосе неповторимом. Слыша его, мы понимали всю непосредственность его этического отношения к музыке, к репетиционной работе — для Тосканини в эту минуту самым главным в жизни, самым важным на свете было именно то, что звучало вот сейчас.
И всякий раз, повторяя эпизод снова и снова, он никогда не делал это через силу, либо неуверенно, или со скукой, которую в других натурах, более хрупких или капризных, могло вызвать беспрестанное воспроизведение одного и того же. Но он повторяет и повторяет, поскольку чувствует, что это не повтор, а начало нового».