Работа над партитурой
Глава №80 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюАдриан Боулт, английский дирижёр, принимавший участие вместе с Тосканини в Зальцбургских фестивалях, хорошо знавший маэстро, вспоминал:
«Тосканини — один из первых, кого мне хотелось бы сравнить с Никишем. С ним в исполнении появилось нечто совершенно иное, чем то, к чему стремился и чего добивался Никиш. В творчестве Тосканини ощущалось что-то, полностью отличающее его от любого другого дирижёра. Что же это было, какая сила участвовала в этом?
Мне кажется, главное в том, что он обладал неимоверно развитой способностью сосредоточиться — более могучей, чем у любого человека... И сосредоточенность эта оказывалась столь напряжённой, что ничто не могло нарушить её. Казалось, случись даже землетрясение, Тосканини всё равно продолжал бы репетицию.
Как-то он сказал: "Я никогда не репетирую заново то, что однажды хорошо получилось". Конечно, это не относилось к генеральным репетициям, когда он обязательно проигрывал всю программу.
Думаю, что о любом виде художественного творчества можно сказать: оно никогда не останавливается, оно всегда должно стремиться к совершенствованию — или же в нём наметится обратный процесс. Если говорить о репетициях, то, коль скоро здесь достигнута высшая точка, тут же начинает поднимать голову гидра скуки и штампа.
Тосканини был чрезвычайно экономным в отношении репетиций. В Лондоне ему щедро предоставлялись репетиции, но он заканчивал их часом раньше, а от одной или двух совсем отказался.
Интересно вспомнить о первой встрече Тосканини с оркестром "ЭнБиСи". Репетировали Симфонию ми минор Брамса: произведение это мы играли много раз и, думаю, более или менее в той же манере. Приступив к работе, Тосканини очень мало останавливался, II и III части симфонии он сыграл вообще без остановок и лишь в конце сделал два-три замечания... Но когда этими частями дирижировал Тосканини, я почувствовал, слушая из зала, что оркестр играет как-то совсем по-новому, совсем не так, как он играл со мной.
После репетиции я спросил одну из артисток оркестра, почему в этой части она играла с Тосканини настолько по-иному. Она ответила, что ей самой непонятно почему, только у неё возникало такое чувство, будто она знает, чего он хочет, несмотря на то, что звучало это место совсем иначе, чем обычно.
Любую партитуру, когда-либо выученную, Тосканини запоминал полностью и навсегда. Мне рассказывали, как он "работал над партитурой" — неподвижно сидя в кресле, с закрытыми глазами. Иногда он вдруг бормотал что-то, хватал лист бумаги и без единой ошибки писал несколько тактов партитуры (причём для всех голосов), например, симфонии Бетховена или любого иного произведения, над которым в тот момент работал. Затем снова откидывался в кресле и закрывал глаза. Мне кажется, он делал так потому, что эти такты не сразу возникали по первому зову его памяти и процесс записывания подчинял их такому мгновенному появлению.
Об исключительной способности маэстро, "слышать" звучание напечатанных на странице нотных знаков мне рассказывал один его американский коллега, который присутствовал на репетиции ещё ни разу не исполнявшегося нового произведения молодого итальянского композитора. Тосканини вдруг остановился на каком-то аккорде и спросил: "А где же гобой?" Дело в том, что гобою следовало одной нотой дополнить аккорд, хотя в другой группе оркестра эта нота дублировалась. Однако Тосканини не хватало в аккорде ноты именно гобоя, несмотря на то, что другой инструмент сыграл её.
Визуальная подготовка партитуры проходила у него настолько интенсивно и глубоко, что её мысленное звучание также оказывалось полным. Сама дирижёрская техника у него слабее, чем у Никиша. Но это не имело никакого значения, ибо у него имелось всё остальное, тогда как у Никиша всё исходило именно от движения острия палочки.
В книге Николая Малько я с интересом нашёл подтверждение тому, что и сам помнил. Никишу хватало трёх пальцев — среднего, указательного и большого, — чтобы с изумительной экспрессией, в совершенстве владеть палочкой.
У Тосканини в движении палочки участвовала вся рука. Острие палочки ничего особенного не выражало, но зато оно двигалось под непреодолимым воздействием огромной силы мысли и сосредоточенности, которые управляли ею.
Меня спрашивали, не был ли жест Тосканини более чётким и острие палочки более экспрессивным во время репетиции, чем во время концерта. Насколько мне помнится, большой разницы я не заметил. В жесте Тосканини главным образом участвовала его рука до локтя, а экспрессивность жеста исходила от веления разума. Его левая рука была чрезвычайно выразительна. Он пользовался ею не часто, но если уж она вступала в действие, то оказывалась гораздо выразительнее правой руки — она двигалась более естественно, потому что палочка Тосканини весьма увесиста».