Джулио Рацци. «Во всей первозданной чистоте»
Глава №113 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюБольше всего и полнее всего Артуро Тосканини сумел выразить свою исключительную личность в сфере, которая ему особенно близка, – в мире музыки, и критика уже воздала ему должное: признание и славу.
Не об этой сфере, разумеется, я хочу напомнить вам. С большим удовлетворением я просто коротко поделюсь некоторыми своими, личными воспоминаниями. Если они ничего и не добавят к характеристике Тосканини как художника, всё же, мне думается, помогут подчеркнуть какие-то менее важные стороны этой фигуры – менее значимые, но тем не менее ярко освещающие человечность его натуры.
В 1922 году мне исполнилось 18 лет, когда Тосканини приехал в Виареджо навестить Пуччини, моего дядю. Я помню, что атмосфера этой встречи была не безмятежной – во всяком случае поначалу, – потому что они увиделись в сложный период их взаимоотношений, нарушенных непродуманными выражениями и поспешными суждениями. Они хотели показать друг другу, что готовы помириться.
Я вспоминаю, как появился Тосканини: в тёмном костюме, средней элегантности и изящества. В манерах и жестах он был несколько скован, но легко угадывалось, что дружеские объятия сразу сделали бы его поведение свободным, а чувства – раскованными.
В его глазах – светло-голубых с металлическим отблеском, почти стальных, очень живых – читалось желание найти что-то для обоих духовно интересное, чтобы бросить якорь спасения. Таким якорем оказалась фотография, сделанная на премьере Богемы.
Вспоминая первое представление оперы в Турине, Тосканини и Пуччини словно заново переживали успех, вновь услышали аплодисменты и опять обрели взаимное уважение и любовь.
Память Тосканини вошла в пословицу, но я стал свидетелем одного случая, ещё раз подтверждающего её исключительные свойства. 15 августа 1950 года я провёл вечер с маэстро, пытаясь договориться о серии радиопередач.
Как всегда в кругу близких и друзей, он любил воскрешать в памяти оперы, которым дал первое крещение. И нужно признаться, воспоминания эти оказались очень полезны. Он имел обыкновение объяснять, проигрывая на рояле варианты, какие потом ввёл в традицию исполнения оперы.
Вдруг совершенно неожиданно он спросил меня, кто в туринском симфоническом оркестре занимает пульт первого фагота – не профессор ли Гралья?.. Я ответил, что именно он — первый фагот. Тосканини тихо проговорил:
– Двадцать лет назад он играл со мной. Вчера вечером, слушая ваш концерт по радио, я узнал его, когда он исполнял соло.
Уроки интерпретации Тосканини – именно так можно назвать его объяснения у рояля – показали мне, что я имею дело, если можно так выразиться, с реставратором. Там, где сомнительный вкус, лень, верхоглядство иных дирижёров допускали неточности и поверхностное отношение к трактовке исполняемых сочинений, Тосканини благодаря своей точайшей интуиции и почти математической точности исправлял, вычищал, словом, возвращал оперу к первоначальному своему виду, какой она вышла из рук творца произведения искусства.
В сущности, главным стало требование правды, необходимость чистоты звучания, желание вернуть людям совершенное, но "усовершенствованное" впоследствии творение во всей первозданной чистоте. В этом проявилась его любовь к человечеству. Он дарил ему возможность эстетического наслаждения, показывая, что гармония реальна. Ибо у источника искусства люди с радостью для себя могут найти и почувствовать большие страсти, питающие искусство и жизнь.