Мои друзья и я. Морис Равель (окончание)
Глава №66 книги «Франсис Пуленк: Я и мои друзья»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюС. О. — Да, прекрасно понимаю, как пакт о мире?
Ф. П. — И я ему рассказал, что всякий раз, когда я слушал «Испанскую рапсодию», которая выдержала все, даже времена моих антиравелевских настроений, я ему сказал, что я всякий раз заново восхищался ею. «Испанская рапсодия», да, да, — ответил он, — но Хабанера там неудачна! — Как? Хабанера неудачна? . — Да, да. Хабанера неудачна; и тогда я возразил Равелю: «Я знаю, почему Вы так говорите. Потому что это была пьеса для двух роялей, которую Вы включили в «Испанскую рапсодию» и оркестровали,— только поэтому». Он настаивал: «Нет, нет, музыка мне нравится, но она плохо оркестрована!» Я возражал. «Как Вы можете считать, что Хабанера плохо оркестрована?»
С. О. — Он это сказал! ?
Ф. П. — Тогда он бросил мне замечательную фразу, фразу музыканта, воистину необыкновенно владеющего техникой оркестровки: «По сравнению с количеством тактов там слишком много оркестра». Это удивительные слова. Это поразительное знание оркестровки. В другой раз он сказал Орику: «Мне бы хотелось, чтобы Вы мне помогли ... Я бы хотел написать учебник оркестровки наподобие учебника Римского-Корсакова с маленькими примерами из моей музыки, но примерами именно того, как не надо делать, примерами моих неудач! В противоположность Римскому, который приводил себя как образец.
С. О. — Это свидетельствует об очень большой скромности.
Ф. П. — Он был необыкновенно скромен
С. О. — Вы посещали Равеля до конца его жизни?
Ф. П.— Да, часто, очень часто, и, быть может, именно в это время я особенно полюбил его, как это было с Онегером. Это странно, но это так. У меня есть одно очень волнующее воспоминание. В один из своих последних выходов Равель пришел на концерт, который я давал с Пьером Бернаком, и Пьер Бернак пел «Естественные истории», а я аккомпанировал. В тот же вечер мы впервые исполняли мой цикл «Тот день, та ночь». Должен сказать, что Равель был трогательно мил со мной — аккомпаниатором, исполнявшим его сочинения, и композитором, но я вспоминаю, что в тот раз он уже с большим трудом подыскивал слова. Однако он до конца сохранил изумительную ясность мысли во всем, что касалось композиторского ремесла. Так, однажды мы с Мадлен Грей должны были исполнять «Песни Дон Кихота к Дульсинее», над которыми мы работали, и я сказал Мадлен Грей, что, может быть, Равель согласится прийти. И Равель, действительно, пришел со своим братом. Должен сказать, что он к тому времени был в состоянии сильной заторможенности, и Мадлен Грей, которая была прекрасной певицей, но очень капризной, сказала мне: «Там есть одна нота, которая мне неудобна. Равель не заметит ничего, я ее спою пунктированно».
С. О. — И она изменила ее длительность?
Ф. П. — Изменила. Я сказал: «Хорошо, но, Мадлен, может быть, это опасно».— «Ах, нет, вовсе нет, он ничего не заметит!» Равель действительно был в состоянии, как я Вам уже сказал, крайней умственной заторможенности. Он опустился в кресло, и мы исполнили его произведение. «Ах,— сказал он,— очень хорошо, очень хорошо!» — «Но, Равель, есть что-то, что Вам не понравилось. Я вижу это по Вашим глазам. Что именно? Слишком быстро? Слишком громко? Слишком ... В чем дело? Что не так? — Поскольку он молчал, я настаивал: — Но я Вас прошу, очень прошу. Мы здесь для того, чтобы поработать с Вами, скажите хоть что-нибудь!» И тогда он поднялся со своего кресла, приблизился к роялю, не говоря ни слова, коснулся пальцем в нотах того самого такта, где внесла изменения Мадлен Грей, и сказал как ребенок (это было мучительно, тяжко слышать): «Вот!» — и это была ТА НОТА!
С. О. — Именно пунктированная нота! Это доказывает, что он все же сохранял большую ясность ума.
Ф. П. — Да, вот так. Этот человек, который одевался, как я Вам говорил, весьма странно, эта парадоксальная личность, и вот болезнь сделала его человечным. А у меня в памяти, вопреки всему, сохранился его очень лиричный образ ... и это очень странно и трогательно.