Исторический фон оперы «Богема»

Читатель вправе спросить: можно ли вообще говорить об историческом фоне произведения Мюрже—Пуччини? Можно ли подвергнуть «научному» анализу, раскрывающему исторические, социальные отношения, эту тонкую психологическую драму, рассказывающую, по существу, о любви чахоточной девушки и борющегося за признание поэта, эту жанровую картину, изображающую всего лишь нескольких представителей богемы, бедных, но веселых?

Постановка вопроса законна. На первый взгляд, драма Мюрже не больше, как смутная пастельная картина с расплывчатыми контурами, от которой в памяти остается лишь несколько ярких пятен.

Таково произведение Мюрже на первый взгляд. Но если мы рассмотрим его глубже и основательнее, — увидим, что оно дает картину определенной эпохи... Писатель не охватывает широких слоев общества, а заостряет внимание лишь на одной из его прослоек, показывая ее весьма детально.

О какой же прослойке общества говорится в «Богеме» Мюрже?

О людях искусства. О тех особых людях, которых буржуазное общество как бы вытеснило из своих рядов, которые в первые десятилетия прошлого столетия стремились сбросить с себя социальные оковы прежнего мира и найти возможности для существования и в буржуазном обществе. Мюрже в самом начале драмы указывает, что действие происходит в 1830 году. Художник в это время уже не может рассчитывать на поддержку благодетелей-аристократов. Исчезли придворные штаты герцогств и графств, которые, хотя и ценою унижений, но обеспечивали существование придворным музыкантам, поэтам, художникам, скульпторам. Вместе с распавшимся, уничтоженным феодальным строем исчезло и аристократическое меценатство. Теперь художник — свободный гражданин, продающий свое искусство так же, как и любой порядочный мастеровой, преуспевающий благодаря делу своих рук, знанию, опыту, сноровке. «Свободная конкуренция» капитализма оторвала художника от феодального двора, превратив его в «свободную», «независимую» личность с самостоятельным родом занятия. Моцарт сочинял для зальцбургского герцогства или для императора, отличившего его своей «благосклонностью». Гайдн на протяжении десятилетий представлял все свои произведения в распоряжение графов Эстерхази. Бомарше писал роль непосредственно для королевы. Сотни жизописцев существовали исключительно за счет семейств Медичи, Гонзага, Сфорца или властителей французского, испанского, английского королевских дворов. Покровитель был иногда щедр, но случалось, что платил художнику лишь ударами.

К концу XVIII— началу XIX века почти все представители искусства стали противниками феодального режима. Деятели искусства — свободные граждане, борющиеся в рядах, штурмующих Бастилию, поднимающие знамя Свободы, Равенства и Братства. Затем проходят десятилетия, и художник обнаруживает, что бывший его союзник, буржуа, борется уже в противоположном лагере. Буржуазия, едва придя к власти, забыла о своих революционных идеалах. Она «хочет остановить солнце», хочет, чтобы этот мир, означающий для нее богатство, власть и благополучие, остался неизменным, окончательным, вечным.

Что делать почивающей на лаврах буржуазии с художниками, которые вовсе не считают революцию законченной? Что делать с людьми, которые мечтают о новых завоеваниях свободы и видят, что еще необходимо исправить тысячи несправедливостей, залечить тысячи ран, что миллионы людей так же обездолены, как и раньше, что с развитием орудий и средств производства эксплуатация людей становится все сильнее и беспощаднее.

Передовое содержание требует и передовой формы. Искусство XIX века штурмует закостенелые, изжитые академические формы. Живописцев занимают новейшие проблемы цвета, света, воздуха. На смену буржуазной удовлетворенности, жеманной слащавости, сентиментализму, спасающемуся от действительности в вымышленные проблемы, в литературу приходят насущные вопросы жизни.

Каково же воздействие революции в искусстве на буржуазию?

Как известно, буржуазное общество создало для художника свободный рынок сбыта продукции духовного труда, художественных произведений, и теперь буржуазия, пользуясь именно свободным рынком, пытается подчинить искусство своему влиянию. А это означает, что картина революционного художника с трудом сбывается (Делакруа); музыка революционного композитора лишь ценою огромных усилий попадает на концертные подмостки (Берлиоз); в день премьеры революционного драматурга (Гюго) театр становится «полем брани». Товар этот, очевидно, неходовой, а следовательно, театральный предприниматель, газетный издатель, капиталист, покупающий на выставке, отвергает «товар», покуда «спрос» прогрессивной публики не убеждает его в ошибочности его коммерческой политики.

Слабый художник не выдерживает борьбы. Он поддается заказчику и, сознательно или бессознательно, примитивно или, если позволяют способности, талантливо, проповедует идиллическую красоту буржуазного строя, его гуманизм, золотой век, сошедший на землю благодаря господству буржуазии. Если художник талантлив, — среди поддавшихся буржуазии были и такие, — то он не преминет наложить на полотно эпохи и тени... Да, существует нищета! Но доброе сердце буржуа, его подаяния уничтожат и ее. Бывают и случаи несправедливости, но буржуазный режим, с его самым чистым, научно обоснованным и человечным правосудием, со временем сотрет с лица земли и преступления и несправедливость. Раздел имущества неравен! Это признает и поддавшийся буржуазии художник. Но тут же добавляет: это воля господня. Так же, как неодинаковы травинки на лугу, отличаются друг от друга и стоящие под защитой бога и императора банковские счета людей. Единственно правильный путь: богач должен наслаждаться своим богатством в меру, тактично, а бедняк пусть развеет темноту ночи розовыми снами, мечтая о том, что выгодный брак, наследство или какое-либо чудо поднимет и его на Олимп богачей.

Так живет «послушный» художник, верный буржуазным «идеалам». Художник же революционер не поддается. Он упорно борется за свою правду, и с этого пути его не сбивает даже забота о хлебе насущном.

Какова же судьба такого художника?

Жизнь музыкантов, живописцев, поэтов проходит в Латинском квартале. Скудное питание, порванная одежда, холодная печка. Жителей Латинского квартала губят болезни. Долги составляют столь же неотъемлемую часть их жизни, как и поношенный плащ, прикрывающий рваные локти пиджака и выцветшие заплатанные сорочки.

Хороша ли, радостна ли эта жизнь?

Живущие ею едва ли считают ее прекрасной. Никого не делали счастливыми бремя долгов, голодный желудок, нетопленная комната и — непременно сопутствующие этому — мертворожденные шедевры. Однако приведем слова современника, которого хотя и нельзя отнести к «богеме», но который разделял судьбу неимущих, непризнанных, отверженных художников:

«Два года назад, когда еще не совсем безнадежное положение моей жены повергло меня в огромные расходы, однажды ночью в ушах у меня зазвучала симфония. Утром, проснувшись, помнил еще почти всю ее первую часть, теперь я помню только, что это было аллегро ля-минор, в двухчастном ритме. Я хотел сразу же записать ее, но вдруг меня остановила мысль, что если я запишу эту часть, то соблазнюсь и напишу остальные части. А поскольку свойством моих идей является их постоянное разбухание, то и симфония эта приобретет гигантские размеры. Возможно, мне пришлось бы посвятить исключительно этому труду около 3—4 месяцев. За это время я смогу написать всего несколько статей или даже ни одной. Доходы мои соответственно снизятся. Когда симфония будет готова, я буду слишком слаб, чтоб сопротивляться нетерпению переписчика нот, стало быть, я должен буду взять на себя долг в 1000—2000 франков. Когда копия будет готова, соблазн не исчезнет. Я захочу услышать свое произведение, а значит должен буду устроить концерт, доход от которого покроет едва половину расходов. Ныне иначе быть не может. Так что я потеряю и то, чего нет. Бедняжка больная будет лишена даже самого необходимого. У меня не будет денег ни для себя, ни на содержание сына. Я содрогнулся при этой мысли. Бросил перо: авось, до завтра я позабуду симфонию. Однако в следующую ночь настойчивая симфония посетила меня снова и непрестанно гремела-звенела в моем мозгу. Мне ясно слышалось аллегро ля-минор и казалось даже, что я вижу перед собой ноты, нанесенные на бумагу. Я проснулся в жару и тревоге. Стал про себя напевать тему, характер и форма которой мне очень нравились. Уже чуть было не встал с постели... но вчерашние размышления снова удержали меня; я стал бороться с соблазном, цепляясь за надежду, что сумею позабыть симфонию. Наконец, я уснул опять, и наутро из памяти моей все исчезло бесследно, навек...»

Эта потрясающая запись принадлежит Берлиозу. Вот — жизнь художника, глазами художника XIX века. Вскоре, однако, буржуа почувствовал на нищенском пиру богемы некий привлекательный, забавный для него пикантный вкус, никогда не ощущаемый им за собственным столом. Буржуа, окруженный крепостью благополучия, материальной обеспеченности и общественного уважения, все чаще стал заглядывать в Латинский квартал, чтобы посмотреть, как на экзотику, на цыганскую жизнь художников, чтоб после хрустящей скатерти облокотиться на неструганный стол трактира, чтобы после серебра с монограммой черпать суп жестяной ложкой и, совершив такую смелую экскурсию, рассказать со снисходительной улыбкой: понюхал и я мира так называемой богемы ...

Подобные настроения способствовали рождению романтики Латинского квартала, в которой был отчасти буржуазный сентиментализм, отчасти высокомерие художника, представлявшего иногда дело так, будто к этой жизни его принуждает не бедность, а каприз чудака; дескать для творчества необходимы мансарда, черствый хлеб и худые ботинки.

Позже романтика Латинского квартала привлекла туда и таких людей, которым не дано было ни таланта, ни знаний, лишь склонность к праздной жизни — прозябанию. Таким образом, вокруг истинных художников-«звезд» собирались и мелкие «спутники», позирующие, страдающие, играющие в богему специально для буржуазных туристов.

Милыми, скромными цветками мира богемы являлись и «гризетки», женщины, живущие за счет своего труда (Мими, героиня Мюрже, вышивальщица). Жизнью их управляет не мещанская мораль господствующего класса, а веление сердца, страсти... «... ее пренебрежительное отношение к официальной форме брака... Именно в рамках этой связи она образует истинно человеческий контраст по отношению к лицемерной, черствой и себялюбивой супруге буржуа...» («Маркс, Энгельс об искусстве», М., 1957, т. II, стр. 31.)

Такова картина, встающая перед нами из-за драмы Мюрже. Быть может, французский поэт раскрывает все это в такой «тезисной» формулировке? Но нет. Мюрже просто рассказывает, легко и нежно, то с улыбкой, то со слезами; он нигде не выносит приговора, а доверяет читателю или зрителю создать свое собственное мнение. Он знает, что игривые и вместе с тем трагические страницы «жизни богемы» тронут читателя. Прочитав надпись Мюрже на могиле безымянных мертвецов Латинского квартала, едва ли можно позабыть эти печальные строки:

Прощай, грусть-печаль, холодное солнце,
Грустный мир, в котором жил я,
Как одинокий, угрюмый призрак,
Ухожу я — незамеченный.

В заключение приведем несколько характеристик героев «Богемы», данных самим Мюрже:

«Мими была миловидной девушкой, чрезвычайно соответствующей поэтическим идеалам Рудольфа. Ей могло быть всего 22 года. Небольшой рост, так называемая филигранная фигурка.. . Молодая кровь била в ней горячо и часто, заливая розовым румянцем прозрачную кожу, белую как камелия».

«Появившись на свет, Мюзетта вероятно первым делом попросила зеркало . .. она была умной и остроумной девушкой. Она возмущалась всякой тиранией, признавая лишь единственный закон — свой каприз».

Великий философ Густав Коллен, великий живописец Марсель, великий поэт Рудольф, великий композитор Шонар — так они называли друг друга — посещали обычно кафе «Момю», где их окрестили «четырьмя мушкетерами», так как их видели всегда вместе. И правда, они всегда вместе приходили и уходили, вместе играли, иногда же вместе не оплачивали счет, — всегда так идеально согласованно, что это составило бы честь оркестру консерватории».

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет