Часть III. Предрешенность событий
Глава №13 книги «Энрико Карузо»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюСобытия и комментарии
Феличе Ферреро, известный в то время миланский журналист, писал в "Корьере делла сера": "Американцы утверждают, что творчество Карузо в Италии не только не было бы оценено по заслугам, но и даже не было бы понято. В Италии почти не знали Карузо. Правда, имя его было известно, известны были и его американские успехи. Но его успех и состояние родились не в Италии. Недаром в моменты грусти певец жаловался на это. Для Америки Карузо был чем-то вроде сына-любимчика - она его оценила и одарила богатством".
В этих нескольких строках звучит упрек итальянцам.
Сегодня, спустя много времени, мы видим вещи такими, какими они были на самом деле. Действительно, Америка с ее возможностями и богатством смогла дать Карузо славу и деньги. Но неоспоримо и то, что талант певца, его личность сформировались на родине, в Италии, среди итальянского народа. Так же неоспоримо и то, что школа пения Карузо - старая и славная итальянская вокальная школа. Она-то и сделала из него певца, указала ему путь в искусстве. Она, если так можно выразиться, вручила его американцам уже знаменитым. Поэтому безапелляционное заявление о том, что Америка сделала Карузо знаменитостью, звучит абсурдно. Но американцам посчастливилось больше, чем другим: в течение почти семнадцати лет они слушали голос великого Энрико Карузо.
Италия - страна оперного искусства - дала миру многое. Что ни говорите, а Америка в долгу у Гульельмо Верджине, который открыл Карузо; у обаятельного импресарио маэстро Франческо Дзукки; у Николы Даспуро и Эдоардо Сондзоньо; у дирижеров Винченцо Ломбарди, Дзуккани и Тосканини; у композиторов Джордано, Чилеа, Масканьи, Леонкавалло, разделявших с Карузо его триумф; у всех музыкантов, критиков и друзей Карузо, которые с такой любовью поддерживали его на артистическом пути.
После многих лет борьбы, разочарований (обычных в жизни любого артиста) настоящей стартовой площадкой Карузо стал Милан. Когда молодой неаполитанец приехал в Америку, ему оставалось учиться уже не многому. Нужно ли напоминать, что его дебют в Метрополитен-опера (в "Риголетто") состоялся 23 ноября 1903 года, то есть после того, как Карузо уже восемь лет пел в Италии. Строгая итальянская критика, несколько лет терзавшая певца, уже дала ему высокую оценку. Может быть, суровая критика и не была уж так некстати, если она заставила его встряхнуться и уйти с головой в учебу. Благодаря ей и своему таланту он за короткое время сумел превзойти певцов своего времени и самого себя.
Действительно, в Америке он получал такие гонорары, как нигде. Наши театры, в том числе Ла Скала, не могли бы в то время предложить ему больше двух-трех тысяч лир за выступление. В Америке же первоначальный вечерний гонорар Карузо составлял пять тысяч лир, затем десять, а позже, при Гатти-Казацца, последовательно десять, двадцать, двадцать пять и так до огромной суммы - пятьдесят тысяч лир, что в наше время составляет почти пятнадцать миллионов лир. Какой же итальянский театр был в состоянии заплатить такую сумму великому артисту?..
Его выступления в Италии - после триумфов в Америке - были благотворительными. Кое-кто поговаривал о том, что, став гражданином Америки, Карузо забыл Италию. Это вымысел. Где бы ни находился Карузо, он всегда нес в своем сердце острую тоску по родной земле. Ни один концерт не проходил без исполнения итальянских песен. Среди них: "Запрещенные мелодии", "Вернись", "Дорогой идеал", "Вернись в Сорренто", "Прощание в Неаполе", "Санта Лючия", "О мое солнце", "Святая ночь". Они помогали ему повсюду - в Мексике, России. С ними он чувствовал себя ближе к Италии, к Санта Лючии, к своей молодости.
Как истинный художник, Карузо никогда не был доволен самим собой. Не раз он говорил об этом друзьям после своих блистательных выступлений. Но это было лишь его субъективное мнение - те же, кто слышали это от Карузо, никогда не могли согласиться с ним.
4 августа 1921 года в газете "Трибуна" появилась статья, озаглавленная "Последнее выступление Карузо с Джени Садеро". Джени Садеро, известнейшая певица, рассказывает:
"Карузо говорил о самом себе: "Я, Энрико Карузо, никогда не бываю доволен самим собой. Мне кажется, я еще не достиг технического совершенства. Вчера вечером вы видели меня здесь, на этой террасе. Граммофон проигрывал мои пластинки. Я слушал их и делал критические замечания тенору Карузо".
Я сажусь за пианино. Играю, пою... Передо мной плывут песни моей родины. Когда очередь доходит до Неаполя, умолкаю.
— Эту песню, комендаторе, - говорю я Карузо, - вам я спеть не могу!..
— Но мне хотелось бы ее услышать...
Я начинаю петь "Микельамма". Карузо встает воспламененный и, сев за пианино, поет сам "Микельамма" mezza voce (вполголоса)! Но какое mezza voce! Он объяснил мне свою интерпретацию: свои акценты, каденции, дыхание. Это были находки тончайшего вкуса.
— А сейчас повторите...
Я повторяю еще, еще и еще раз. Наконец мне удается... Карузо доволен:
— Вот так вы должны петь, - говорит он по-итальянски. А затем с нотами в руках дает последние наставления, как великий музыкант и певец. Сам того не подозревая, он преподал мне чудесный урок пения. Я как во сне. Полная восторга, я старалась не проронить ни слова.
Перед Энрико Карузо я чувствую себя всего-навсего маленьким инструментом, легко поддающимся его велению. Так в порыве искренней щедрой откровенности он открывал сокровищницу своего труда и наблюдений маленькой стрекозе, которая раньше думала, что умеет петь".
В этом маленьком эпизоде есть, однако, один анахронизм. События смещаются в нем по крайней мере на четыре года! Они относятся к пребыванию Карузо в Италии в 1917 году, а не к последнему его приезду в 1921 году, к которому старается приурочить этот эпизод Садеро.
Нью-йоркский еженедельник "Фоллиа" 23 марта 1919 года напечатал одну любопытную историю. О ней же упоминает Никола Даспуро в своих изданных посмертно воспоминаниях. Привожу его версию: она кажется мне интереснее. Даспуро рассказывает сочно, по-неаполитански:
"Карузо был приглашен в Майори, в окрестности Салерно, петь в местной церкви. Церковь ломилась от народа. Успех Карузо был ошеломляющим.
Как только окончилась служба, один из местных жителей, друзей певца, отвел его в сторону:
— Здесь присутствует знатный неаполитанский синьор, заядлый охотник. Услышав, как ты поешь, он сказал, что был бы счастлив видеть тебя на своей вилле. Разумеется, тебя попросят там что-нибудь спеть. Там можно и потанцевать, если захочешь, а потом - ужин, да такой, что пальчики оближешь, словом, ужин сделает честь кому угодно.
— А кто этот синьор? - спросил Карузо.
— Я говорю тебе, большой синьор, барон Дзецца, страстный поклонник музыки, а еще больше охоты, которая у нас великолепна.
— О! - воскликнул Карузо. - Он, видимо, принял меня за птичку и хочет подстрелить?!
— Тише!.. Будь спокоен, будешь и сыт, и пьян, и нос в табаке!
— По правде говоря, эта перспектива показалась мне довольно привлекательной, - рассказывал Карузо, - я принял предложение и вечером отправился на виллу. Великолепнейшая вилла! Конечно, я должен был петь "солидные вещи": романсы и песенки. Потом носился в вихре танцев.
— После танцев, - говорил Карузо, - мы пошли ужинать. И там, надо сказать, я отличился: ел и пил за четверых, а может быть, и за шестерых.
Однако ужин кончился. И тогда Карузо заметил, что его рубашка и костюм - хоть выжми.
— Барон, - обратился он к хозяину дома, - как мне быть? Так идти нельзя, я схвачу бронхит, посмотрите, меня можно выжать, как губку!
— Не волнуйтесь! - ответил барон. - Я дам вам охотничью куртку. В ней никакой альпийский ветер не страшен. Посмотрите...
— И в самом деле, - продолжает Карузо, - он ушел и скоро вернулся с тяжелой курткой в руках... По правде говоря, она была изрядно потрепана, но отлично защищала мою шкуру.
— Спасибо, - воскликнул я, - завтра я верну ее вам.
— Да нет, оставьте ее у себя.
Я еще раз поблагодарил его и ушел.
— Прошло двадцать лет с того замечательного вечера, - рассказывает Карузо, - и вдруг, как гром среди ясного неба, мне валится на голову престраннейшее письмо. В нем говорилось:
"Уважаемый синьор, Вы тот самый Энрико Карузо, который двадцать лет тому назад пел у меня в Майори, одолжил охотничью куртку и до сих пор не возвратил ее? Если Вы и есть тот самый Карузо, будьте любезны, верните мне куртку, в противном случае соблаговолите возместить ее стоимость.
Тысячу извинений за беспокойство. С почтительным приветом. Верьте мне, преданнейший Вам барон Дзецца".
— Уверяю вас, дорогой друг, у меня тогда потемнело в глазах, - продолжает Карузо. - Какой хам! Какой мужлан! У меня глаза налились кровью. Я тотчас же ответил ему:
"Уважаемый синьор, я именно тот, кто двадцать лет тому назад бесплатно пел в Вашем доме и которому Вы, чтобы предохранить его от простуды, подарили, а не одолжили, поношенный пиджак. Если Вы хотите, чтобы я возместил Вам его стоимость, Вы должны оплатить мой труд. Сейчас мне платят минимум двадцать тысяч лир. Но Вы понимаете, что за двадцать лет мой голос стал не лучше, а хуже. Стало быть, мой гонорар двадцать лет назад должен был быть в два раза больше, чем сейчас, плюс проценты.
Отвечаю Вам на Ваши поклоны.
Верьте, преданнейший Вам
Энрико Карузо".
— Вот как обернулось все это!.. Но очень скоро, с первой же оказией, я получил ответ:
"Величайший артист! Я достиг своей цели. Я так и знал - это действительно Вы. И если я написал Вам, то только с одной целью - получить Ваш автограф. Вы мне любезно прислали его, и я горячо благодарю Вас за это. Если бы я мог еще получить Вашу фотографию, я был бы счастливейшим из смертных.
Соблаговолите простить за беспокойство.
Верьте, с самым глубоким почтением, преданнейший Вам
барон Дзецца".
Карузо был большим охотником до любого рода шуток. Он отослал барону не только чудесную, художественно выполненную фотографию в богатой рамке, но и большую чеканного серебра флягу, достойную самого славного охотника.
Заканчивая свой забавный рассказ о приключении в Майори, Карузо заливался смехом, будто он снова вернулся к чудесным дням своей молодости".
Приведу несколько примеров, почерпнутых из мемуаров Федора Шаляпина, Я. де Решке, Н. Мельба, Лотты Леман, Ф. Литвин, Титта Руффо, Дороти Карузо, Фрэнсис Альда, которая в 1937 году опубликовала книгу "Мужчина, женщина и тенора", интересную, между прочим, многочисленными сведениями о Карузо, с которым она пела много лет.
Один Дом звукозаписи в Нью-Йорке платил Карузо десять-двадцать тысяч лир за пять-десять минут звучания его голоса. В 1913 году Карузо три вечера поет при берлинском дворе неаполитанские и современные песни и получает гонорар в шестьдесят тысяч лир.
Миллиардер Генри Смит, чтобы получить согласие Карузо на приглашение петь в его доме, предлагает ему, сумму на доллар больше, чем Метрополитен-опера.
Другой миллиардер, не желая отстать от первого, договаривается с Карузо о серии его концертов в салоне своего дворца (1915 - 1916).
В Берлине (в 1913 году) в одном из театров стало известно, что Карузо - ярый курильщик - бросает повсюду непотушенные окурки. К нему приставляют пожарника, который следует за ним с ведром повсюду, где бы он ни находился.
В Музыкальной академии Бруклина во время концерта Карузо спел на бис песенку на языке, который оказался никому не известным. Это было сделано с единственной целью - поразвлечь зрителей. Позже стало известно, что песня была русской, но исполнена Карузо на языке, известном только ему одному и представляющем удивительное смешение многих языков.
В Лондоне Т. Бурке писал сразу после выступления Карузо:
"Нет, это не певец, это не голос, это - чудо! Не будет другого Карузо в течение двух, трех веков, а может быть, и никогда..."
В Америке Карузо записывает на пластинку "Гимн Гарибальди" и "Колокола Сан Джусто", которые заставляют народ дрожать от волнения.
У Карузо было двое сыновей от Ады Джаккетти, о которой не раз шла речь: Родольфо, родившийся в 1898 году, и Энрико, которого в семье звали Мимми, - в октябре 1904 года. Дети жили с ним в Нью-Йорке, потому что певица, постоянно связанная контрактами, много гастролировала. Отсутствие ее представляло для Карузо непрерывную пытку. Позже это явилось источником разногласий, недоверия и растущего непонимания.
Карузо хотелось бы. чтобы прекрасная Ада оставила театр и посвятила себя семье и ему. Она же чувствовала себя рожденной для сцены. Такова судьба артистов, детей искусства! Это, несомненно, и явилось подлинной причиной разрыва, происшедшего в 1908 году. Разрыв навсегда разъединил любивших друг друга людей.
Ада Джаккетти говорила позже, что вынуждена была оставить мужа из-за нетерпимой ревности. Особенно невыносимой стала жизнь в последнее время, когда он устраивал ей невероятные сцены после каждого возвращения из турне.
Неожиданный разрыв с любимой женщиной так подействовал на Карузо, что он боялся потерять рассудок. В это тяжелое время на арену выходит сестра Ады, Рина, которая помогала воспитывать детей, но вскоре и она вынуждена была оставить дом Карузо.
Оставшись снова один с двумя детьми, Карузо некоторое время метался в поисках идеальной женщины, которая могла бы понять его, но так и не нашел ее. Так, один с детьми, дожил он до 1918 года, потеряв всякую надежду встретить свой идеал, когда вдруг познакомился с прекрасной, цветущей двадцатичетырехлетней американской девушкой, мисс Дороти Бенджамин Блекленк. Она была одной из восторженных поклонниц его таланта. Он страстно, подобно двадцатилетнему юноше, увлекся ею:
— Ты станешь моей женой, Дороти?
— Конечно, но с разрешения моего отца! Однако отец Дороти, человек старых убеждений, строгий адвокат нью-йоркской судебной палаты, был решительно против этого брака. Он не доверял артистам, что, впрочем, не мешало ему быть восторженным поклонником Карузо. Ему казался опасным брак с человеком, столь знаменитым и боготворимым в Америке.
— Я люблю тебя, Дороти, а ты?
— И я, бесконечно.
— Тогда поженимся?
— Да, согласна...
Они отправились из Нью-Йорка в маленькую деревушку, затерянную в глуши, вдали от шума и любопытных глаз. Там они пришли к протестантскому священнику, имея лишь документы, подтверждающие их личность. Через несколько минут они были обвенчаны.
От этого брака родилась девочка, назвали ее Глорией. Глория была самой истинной "славой" всей его жизни. Он жил и дышал ее очарованием.
22 марта 1919 года торжественно отмечалась серебряная свадьба Карузо с театральным искусством. Этот праздник длился три дня. Сам Карузо считал своим дебютом выступление в "Фаворитке" Гаэтано Доницетти в театре Чимарозы в Казерте, которое состоялось в январе 1896 года. Он забывал при этом участие в спектакле "Друг Франческо" в неаполитанском театре Нуово 24 декабря 1895 года, потому что опера Морелли не понравилась публике, и он не имел в ней никакого успеха.
Кое-кто справедливо удивлялся, почему американцы решили отметить двадцатипятилетний юбилей артиста, хотя этот срок в действительности не совпадал с датами его выступлений ни в Неаполе, ни в Казерте. Празднование юбилея невозможно было связать ни с какой другой датой театральной жизни Карузо, чтобы логически оправдать избранный день. Но так уж было решено, и никто не мог ничего возразить по этому поводу.
Однако обратимся к фактам. Вечером 24 декабря 1895 года Карузо дебютировал в Неаполе, а 24 декабря 1920 года пел последний раз в опере Галеви "Дочь кардинала" (в Нью-Йорке, в Метрополитен-опера). Его двадцатипятилетие приходится, таким образом, на эту дату.
Празднование юбилея было ускорено, следовательно, на год и девять месяцев (или год и восемь месяцев, если первым дебютом считать неаполитанский). Однако если бы американцы были пунктуальными в датах, то они никогда не смогли бы поздравить юбиляра с двадцатипятилетием его служения искусству.
В самом деле, 24 декабря 1920 года Карузо пел, испытывая мучительную боль: он чувствовал себя очень нездоровым. После спектакля его отвезли домой почти в бессознательном состоянии. У певца был плеврит, когда он явился в театр, чтобы выполнить свой последний долг - просьбу дирекции, у которой не было тенора для замены.
Петь в пятиактной опере в таком состоянии... Разве это не означало подрыв здоровья?
Празднества в честь серебряного юбилея Карузо проходили по всей Америке. В Нью-Йорке знамена и плакаты были развешаны и расклеены по всем улицам. Крупнейший город страны украсился яркими афишами, восхваляющими певца. Повсюду встречи, приемы, цветы.
"Объединенные больницы" Америки вручили Карузо художественно выполненную золотую медаль с красноречивым посвящением: "Энрико Карузо, непревзойденному в искусстве и щедрости" и богатый адрес с обозначением его крупных пожертвований.
Театр Метрополитен был празднично убран по случаю знаменательного события; газеты вышли с огромными, броскими заголовками на первых полосах. Среди многочисленных статей и заметок особенно хочется привести выдержку из статьи директора Нью-Йоркской оперы Гатти-Казацца.
"Говорят: "Карузо уже не тот, что был когда-то. Прошло двадцать пять лет!.." Точнее не скажешь! Карузо не тот, что был когда-то. Он без устали совершенствовался, шел вперед. И сегодня, в день своего юбилея, он может праздновать достижение зенита в искусстве, при сознании полноты своих сил. Этот артист таит еще много замечательных сюрпризов. Мы можем ждать их с твердой уверенностью".
Вечером в огромном театре и около него было светло, как днем, публика еще раз выражала признательность артисту за ту радость, которую он так щедро расточал сердцам миллионов. Актерское мастерство его росло день ото дня.
Маэстро Фьорилло и несколько других солистов оркестра, находившиеся в те дни в театре, рассказывают, что создавалось впечатление, будто они присутствовали на одном из самых торжественных национальных праздников Соединенных Штатов Америки.
Летом 1919 года Карузо - снова в городе Мехико. Он поет в опере "Кармен" под открытым небом на Пласа де Торос в присутствии тридцати тысяч зрителей. Объявление о выступлении Карузо было вывешено лишь за день до спектакля. На щите была простая надпись: "Поет Карузо". Тысячи людей из самых отдаленных областей стекались на площадь, чтобы попасть на этот необычайный спектакль.
Все места были взяты штурмом. По крайней мере десять тысяч человек остались за пределами изгороди и должны были довольствоваться тем, что кое-как слышали своего кумира, не видя его. Ни силы властей, ни дождь, обрушившийся в самом разгаре спектакля на импровизированный театр, не могли заставить охваченную экстазом бурлящую толпу, готовую на любые жертвы, покинуть площадь. Лишь бы видеть и слышать певца...
По окончании последней сцены, вызвавшей всеобщий восторг, Карузо удалился под охраной полиции, приставленной следить за общественным порядком. Нужно было уберечь Карузо от неистовства восторженных поклонников.
Веракруз - Нью-Орлеан - Балтимор - Филадельфия - таковы были этапы последнего триумфального сказочного турне Карузо перед его возвращением в Нью-Йорк.
В Филадельфии Карузо записал на пластинки неаполитанские песни, а также пролог из оперы "Паяцы" (для баритона) и арию "Старый плащ" из "Богемы" (для баса).
Уступив настояниям и просьбам голливудских импресарио и режиссеров, он снимается в фильмах "Мой кузен" и "Блестящий романс", проявив себя и в кино большим актером. За эти съемки он получил более полумиллиона долларов.
Эмма Карелли, певшая с Карузо в первые годы его деятельности (в начале 900-х годов), говорит, что он был лучшим тенором театра. Совместное выступление с ним было самым приятным во всей ее артистической жизни. А Шаляпин давал ему еще более лестную оценку: "Карузо внес в театр подлинную душу итальянских мастеров. Он достиг таких идеалов, каких не удавалось достичь ни одному певцу".
В первых числах октября 1920 года Карузо, всегда отличавшийся великолепным здоровьем, начал замечать странное недомогание - постоянные боли в спине и боках. Тем не менее он продолжал петь (до 24 декабря), после чего вынужден был навсегда оставить театр. Могучая воля артиста победила на время недуг, но болезнь продолжала прогрессировать. Иногда казалось, что Карузо преодолев болезнь, но она обострялась снова. Пение еще больше усилило недомогание, и он вынужден был уйти на покой. Состояние его все ухудшалось. Тогда друзья, импресарио, родные уговорили его решиться на операцию. Речь шла о гнойном плеврите, запущенном по небрежности.
Операция, сделанная лучшими американскими медиками с большим мастерством, дала облегчение лишь на несколько месяцев. Затем болезнь обострилась снова, и врачам не оставалось ничего иного, как посоветовать увезти больного в Неаполь в надежде на то, что мягкий климат и целебный воздух родины смогут вернуть здоровье дорогому и почитаемому всеми артисту.
День и ночь не отходили от постели больного родные и близкие: жена, дочь, сыновья Ады Джаккетти; брат Джованни, секретарь Бруно Дзирато, преданный слуга Марио Фантини, маэстро Рафаэле Пунцо, директор Метрополитен-опера Гатти- Казацца - и целая толпа важных лиц, артистов, друзей, журналистов, которые то уходили в свои редакции, то опять возвращались к дому певца, чтобы пополнить новостями специальный бюллетень.
Заменить Карузо в разгар сезона оказалось делом нелегким для дирекции театра. В некоторые оперы вводили то одного, то другого тенора, но результаты были неутешительными. Нельзя сказать, чтобы новые артисты не справлялись в опере с порученной партией. Но слишком большая разница была между Карузо и другими артистами, не говоря уже о том, что Карузо пользовался огромной популярностью, зрители его боготворили.
Некоторые газеты, по договоренности с дирекцией оперы и с согласия дирижеров, принялись на все лады хвалить новых теноров. Но все было напрасно. Болельщики, почитатели оперы, наполнявшие театр, когда шли оперы Вагнера с немецкой труппой, бойкотировали итальянские оперы с новыми тенорами. Кончилось тем, что Гатти-Казацца снял итальянские оперы с репертуара.
Может быть, с этого момента и начался упадок нью-йоркского оперного театра, кризис которого ощущался еще за несколько лет до этих событий. Выступления Беньямино Джильи, певца, наделенного превосходными вокальными данными, оказали неоценимую помощь крупнейшему американскому театру и помогли преодолеть кризис, вызванный болезнью и уходом со сцены Карузо. Джильи дебютировал в тех итальянских операх, которые любил Карузо.
Его темпераментное исполнение и отличная школа побудили Карузо рекомендовать Джильи в театр Колон в Буэнос-Айресе. Карузо послал туда следующую телеграмму:
"Направляю Вам Беньямино Джильи, замечательного юношу с твердым будущим. Он достойно заменит меня.
Преданный вам
Энрико Карузо".
Джильи впервые дебютировал в Метрополитен-опера 26 ноября 1920 года в спектакле "Мефистофель", данном в память Арриго Бойто, скончавшегося в Италии 10 июня 1918 года. Не рассчитывая на выступление Карузо, который был болен плевритом, дирекция предложила петь в этом спектакле Джильи. Знаменитый певец из Реканати находился тогда в Буэнос-Айресе, где заканчивал свои гастроли. Вот что он рассказывает об этом:
"Я думал сначала немного отдохнуть на пароходе по пути в Неаполь, затем провести несколько дней в Реканати и после этого отправиться в Рим, чтобы заняться устройством своего дома. Но еще в Буэнос-Айресе я получил письмо из Нью-Йорка, которое заставило меня изменить планы. Писал мне Джулио Гатти- Казацца, генеральный директор Метронолитен-опера, крупнейшего оперного театра, бывшего "царством" Карузо. Гатти-Казацца предлагал мне контракт на два с половиной месяца. Если меня это устраивает, писал он, я могу сразу же приехать в Нью-Йорк и о подробностях договориться на месте.
Я сел в Буэнос-Айресе на пароход и отправился в Нью-Йорк. Когда корабль входил в Гудзонов залив, я смотрел на необычную картину, которую представлял собой Манхэттен со своими небоскребами. Это действительно был Новый Свет... До приезда в Америку я почти ничего не знал о Метрополитен-опера. Слышал только о необыкновенной славе театра и знал, что с ним связаны имена двух итальянцев - Джулио Гатти-Казацца и Энрико Карузо. Великий неаполитанский певец был самым популярным певцом в Метрополитен с 1903 года, а энергичный феррарский инженер Гатти-Казацца - генеральным директором театра с 1908 года".
Беньямино Джильи был в восторге от дебюта в американском театре и еще больше от сознания того, что он замещает Карузо в такой трудной партии, как партия Фауста в опере "Мефистофель".
Джильи продолжает: "На следующее утро Гатти-Казацца продлил мой контракт на три месяца. Карузо прислал мне очень любезное поздравление... один из заголовков "Диспатча" гласил: "Тенор со странным именем встал рядом с Карузо"... "Нью-Йорк тайме"... признавала, что голос у меня "действительно прекрасный, что он весьма редко форсируется, всегда свежий, богатый красками"... Трудный экзамен был позади. Нью-Йорк признал меня".
Джильи продолжил традиции великих итальянских певцов ("с рыданием", "со слезой" в голосе), которые завоевали сердца народов. Блестящий представитель итальянской школы пения, итальянского искусства и самого духа Италии был принят в великой и высокомерной, гостеприимной и щедрой Америке.