Глава XIII

Теперь Доницетти решал, какую оперу он сочинит для Вены. Название уже есть - "Линда ди Шамуни", опера полусериа, и либретто ему опять напишет Росси - поэт, который сочинил "Марию Падиллу".

Сюжет нравится ему. Он романтичен, правдив, драматичен, где-то комедия. Здесь и деревенские сцены, и великосветские - действие происходит в горах Савойи и парижских салонах. - Понимаешь, тут есть пространство, тут есть чем дышать. Можно делать все, что хочешь. Маэстро вдруг задумывается, а сколько же опер он успел написать? Его упрекают, что он пишет слишком много. Разве слишком много? А что, его музыка кому-нибудь мешает? Ему - нет. Публике - тоже не мешает. Тем, кому за всю жизнь не удается написать хотя бы одну приличную оперу? Если считать и ту, которую он собирается закончить, а она уже в работе, у него уже сорок восемь опер, двенадцать фарсов - это помимо кантат, романсов, квартетов, дуэтов, месс.

Маэстро не подсчитывал точно, сколько же он сочинил музыки, и ему теперь тоже кажется, что много. Много, но не слишком. Ему всего сорок четыре года, и он надеется еще поработать. Конечно, не все его оперы шедевры, но... - Разве может кто-нибудь заранее предсказать художнику, что опера, какую он пишет, станет шедевром? - продолжает размышлять Доницетти. - Когда я принимаюсь за работу, то всегда надеюсь создать что-нибудь прекрасное. Шедевр? Потом видно будет. Так или иначе, если не все мои оперы шедевры (О, нет, молчи, ради Бога! Другие композиторы, услышав такое, тут же убили бы меня!), я все-таки в каждую пытался вложить что-то хорошее, лучшее, на что был способен. И возможно, иногда у меня получался именно шедевр...

А сейчас маэстро влюблен в свою "Линду". Потому что самое прекрасное в его творчестве - это то, что он всякий раз влюбляется в своих героев. Персонажи новой оперы увлекают его разнообразием характеров. Линда - девушка славная, чистая, немного сентиментальная, такая же прекрасная и печальная, как горы, что окружают ее в Савойе.

Красота Линды привлекает молодого виконта Серваля, сына богатой маркизы, владелицы поместья Шамуни. Чтобы не отпугнуть Линду, юноша притворяется, будто он бедный художник, и девушка влюбляется в него. Однако дядя виконта - уже немолодой маркиз Буафлери - тоже очарован прекрасной горянкой и пытается уговорить ее поселиться в его доме. Добродетельный сельский префект, стараясь уберечь юную Линду от всех искушений, советует ее родителям отпустить дочь вместе с другими юношами и девушками, собирающимися с приближением зимы отправиться с уличными музыкантами в Париж, чтобы заработать денег.

Печальны родители, девушка в тревоге. Молодой виконт Серваль в отчаянии следует за возлюбленной в Париж и там, еще более воспламененный страстью, открывает ей свои чувства, признаваясь, что он вовсе не бедный художник, как уверял ее. Линда колеблется, в ее душе борются разные чувства, как и полагается славной романтической героине, и в конце концов она бросается виконту в объятия. Но мать-маркиза хочет женить сына на богатой фрейлине. Виконт сбегает с церемонии бракосочетания. И все же Пьетро, добрый односельчанин Линды и бесценный друг автора, поскольку помогает ему построить разнообразные эпизоды, решил, что бракосочетание состоялось и неосторожно или из ревности сообщает об этой бедной Линде.

Для девушки это слишком сильный удар, чтобы не сойти с ума, что она и делает. (Опять сцена безумия - о, Гаэтано, после "Анны Болейн", "Безумного", "Лючии"!) Тогда и Пьеротто приходит к выводу: представился удобный случай отвезти больную в Шамуни в надежде, что в родных местах к ней вернется разум и она обретет покой. Но там Линду встречает виконт Серваль, который следовал за ней, и опять признается в любви. В результате к девушке возвращается разум, а виконт объявляет ее своей женой. - Неужели по-твоему, тут нет всего необходимого, чтобы взволновать и растрогать до слез? Я, во всяком случае, взволнован, посмотрим, что скажет публика.

Именно поэтому маэстро нисколько не задевает скромный успех "Марии Падиллы". Неприятно было поначалу, а потом прошло. Он никогда не размышляет над своими уже написанными операми, а думает только о тех, какие предстоит создать. И увлеченно работает над "Линдой". А тем временем из-за поэта Романи, который никогда не держит свое слово, маэстро упускает великолепный контракт, какого ему еще никогда не предлагали. Романи обещал ему первый акт к 16 февраля, но ничего не сделал. Доницетти изливает душу в письме к верному Тото: "Романи опять подвел меня, и я вынужден был поступить по всем правилам: сообщить в театр, что не могу выполнить взятое на себя обязательство. А будь он человеком порядочным, я заработал бы в Лондоне за два месяца двенадцать тысяч франков. Черт бы побрал людей, которые, подписав контракт, потом не держат свое слово!"

Но Доницетти поправит положение благодаря контракту с Неаполем. Импресарио Флаути предлагает ему две тысячи дукатов за оперу для "Сан-Карло". Маэстро требует гораздо большую сумму, теперь уже он ставит условия. Нужна опера? Пусть платят! "Ехать в Неаполь, чтобы получить меньше прежнего? Они что, с ума сошли?" В этом письме к Тото, где он сообщает, что уже почти закончил "Линду" ("Как? Уже написал? - удивишься ты. - Не успела выйти на сцену одна опера, как уже готова другая?"), есть фраза, которую можно считать поэмой нежности и доброты: "Заеду еще раз в Бергамо, прежде чем отправиться в Милан, потому что Майр совсем стар..." Доницетти собирается повидать своего дорогого великого учителя, хочет побыть с ним, выразить ему свою дружбу и любовь, потому что ведь кто знает... Майр совсем стар...

Но еще до отъезда в столицу Австрии (он встретится там с директором придворного театра, добрым бергамаским другом Бартоломео Мерелли, товарищем по учебе и по первым театральным опытам, который немало потрудился, чтобы устроить Доницетти приглашение в Вену) маэстро ожидает сюрприз.

В начале марта "Линда" закончена, инструментована, откорректирована. И посылая партитуру в Вену, чтобы там переписали партии - ибо, когда он приедет в конце апреля, оперу надо будет уже ставить - он получает из Болоньи письмо от Россини, которое вынуждает его изменить маршрут.

В письме от 4 марта Гаэтано сообщает шурину: "Уезжаю в ближайший вторник. Куда? В Болонью... Ах, ты шутишь! Но... думаю, что не шучу. Если удастся устроить так, что певцы, которые едут со мной, окажутся в Виченце 22-го, то отправлюсь в Болонью, чтобы исполнить "Стабат Матер", самое позднее - 18-го. Потом направляюсь в Феррару, Падую, доберусь до Виченцы, где и нагоню своих попутчиков, с которыми еду в Вену. Знаешь, из-за чего все это? Россини написал мне, что непременно хочет поручить мне дирижировать своей мессой "Стабат Матер" и предоставляет в мое распоряжение "собственную жизнь и все свое состояние". Ты же понимаешь, что на подобное приглашение не отвечают отказом. Я вовсе не хотел бы дирижировать, потому что стал бы волноваться в его присутствии, но мне хотелось бы выразить ему признательность".

В Болонье захотели послушать "Стабат матер" - единственное музыкальное сочинение, которое Россини создал после "Вильгельма Телля". Великий Джоаккино написал эту мессу еще во время поездки по Испании со своим другом, банкиром Де Агуадо. Он сочинил тогда мессу по просьбе богатого прелата - монсиньора Франсиско Фернандеса Варела, архиепископа Мадрида. После смерти прелата его наследники собирались продать рукопись французскому издателю Оланье, который не преминул бы напечатать ее и исполнить мессу. Россини воспротивился этому и подал на издателя в суд, заявив, что права на произведение принадлежат ему, так как это его личный подарок, который он сделал монсиньору. Возникла тяжба, начались долгие судебные разбирательства.

В конце концов процесс выиграл Трупена, официальный издатель Россини. Великий маэстро пересмотрел партитуру мессы и добавил четыре недостающие части. В новом варианте с дополнениями "Стабат Матер" была впервые исполнена в октябре 1841 года в Париже, в домашнем концерте у маэстро Циммермана.

Успех оказался таким ошеломляющим, что 7 января 1842 года месса была повторена в зале Вентадур, где после пожара размещался Итальянский театр. Мессу исполняли Джульетта Гризи и Альбертации, тенор Марио, бас Тамбурини. Незабываемый, блистательный успех. "Стабат" взволновала слушателей, потрясла, восхитила. Это был поразительный, фантастический успех. Комментатор газеты "Деба" писал: "С тех пор, как была исполнена в Париже оратория Гайдна "Сотворение мира", не помню, чтобы мне довелось присутствовать на более торжественном музыкальном событии, более впечатляющем, более прекрасном, которое так сильно взволновало бы аудиторию. Грандиозен блеск этого восхитительного сочинения". Генрих Гейне отмечал: "Стабат Росссини - самое необыкновенное чудо сезона, и упреки, которые делаются великому композитору немцами, лишь еще более подчеркивают оригинальную глубину его гения".

Так вот, это большая честь для Доницетти, ибо сам Джоаккино Россини обращается к нему за помощью. Задумав показать "Стабат Матер" в Италии, в Болонье, спустя два месяца после исполнения в Париже, великий маэстро решил, что только Доницетти может дирижировать мессой. Доницетти, польщенный и смущенный, пытался отказаться, но Россини так настаивал ("Или ты или никто"), что пришлось согласиться.

Вечером накануне отъезда в Болонью Доницетти стал свидетелем огромного успеха в "Ла Скала" оперы совсем еще молодого, почти неизвестного композитора. Это был маэстро, который дебютировал всего два года назад, показав оперу, тепло встреченную публикой. А спустя два месяца, второе его сочинение было жестоко освистано.

Теперь третья его опера прошла с триумфальным успехом. Она именовалась "Набукко", а молодого композитора звали Джузеппе Верди, ему исполнилось двадцать восемь лет.

В почтовом дилижансе, который вез Доницетти в Болонью вместе с певицами Марией Альбони и Кларой Новелло, маэстро только и говорил, что об этой опере и ее успехе. - Какая великолепная музыка! Сколько отваги! И какая сила! Какая могучая выразительность. Верди. Джузеппе Верди. Надо запомнить это имя!

Вокальное исполнение "Стабат Матер" было поручено сопрано Новелло, русскому тенору Николаю Иванову и двум талантливым любителям пения с прекрасными голосами - аристократке Клементине Дель Антони и графу Помпео Бельджойозо. В хоре пели выдающиеся вокалисты Мария Альбони и бас Цуккелли. Доницетти приехал в Болонью, когда уже шли сводные репетиции. Ему предстояло объединить всех участников, добиться чистоты звучания и придать произведению колоритную интерпретацию. Россини сам подбирал исполнителей, сам составлял оркестр, хор, сам лично присутствовал на первых репетициях. Когда же приехал Доницетти, он взял молодого друга за руку и сказал, обратившись к музыкантам и певцам: - Представляю вам, дамы и господа, маэстро Гаэтано Доницетти, которого считаю способным управлять моим сочинением и интерпретировать так, как я его написал.

Слова эти, произнесенные Россини, справедливо могли вызвать гордость Доницетти. Великий маэстро пришел на его первую репетицию, но вскоре так разволновался и настолько испугался (испугался - этот олимпиец?), что у него не хватило мужества присутствовать на других пробах. Он решился прийти только на генеральную репетицию, которая происходила в присутствии приглашенной публики, но в последний момент, когда Доницетти уже поднял палочку, чтобы дать вступление, Россини тронул одного из своих друзей за руку и попросил проводить его домой, в палаццо Антони.

Под управлением Доницетти, величайшего вдохновителя музыкантов, "Стабат Матер" на генеральной репетиции вызвала неописуемый восторг. Публика взорвалась бурей аплодисментов, восхваляя дирижера и исполнителей, а когда повернулась к автору, обнаружила, что тот исчез. Тогда слушатели решили отправиться к его дому. Составился целый кортеж из зрителей, всех певцов, оркестрантов, к которым присоединилась по пути огромная толпа.

Все собрались под окнами палаццо Антони, аплодируя и вызывая Россини. Маэстро вынужден был выйти на балкон. В волнении он произнес несколько слов благодарности и, пошатываясь от нахлынувших чувств, удалился. Посмотрел на портрет матери и разрыдался. - Как? Россини способен плакать? - возможно удивятся некоторые недалекие люди, не знающие, сколько чувства скрывается под внешне равнодушной личиной тех, кого мир считает скептиками. Вечером 18 марта на первом исполнении перед широкой публикой месса "Стабат Матер" имела совершенно ошеломительный успех. Россини не было в зале, его не видели и на втором концерте. А на третьем, последнем, в воскресенье вечером Россини согласился присутствовать. Аплодисментам не предвиделось конца. Триумф.

После того, как бисировали финал, Россини поднялся на сцену, обнял Доницетти, со слезами на глазах расцеловал его и знаком дал понять публике, что большая часть успеха принадлежит великолепному дирижеру. Доницетти писал другу Персико: "Сегодня здесь третье, последнее исполнение. Восторг описать невозможно. Еще с генеральной репетиции меня провожали домой громкими криками более пятисот человек. То же самое происходило в первый вечер под окнами дома Россини, потому что он не присутствовал в зале, и вчера было то же самое. Новелло, Иванов, Дель Антони, граф Бельджойозо и я были оглушены аплодисментами, публика кричала "Да здравствует!", кто-то читал мадригалы... Наконец, я уговорил Россини присутствовать на третьем исполнении, его чествовали по заслугам. Он поднялся на подиум, где я стоял, обнял меня и поцеловал, крики чуть не оглушили нас обоих. Он разрыдался, упав ко мне на грудь, и обнимая меня, повторял: "Не покидай меня, дорогой друг". Все были изумлены при виде такого волнения Россини. Он же сразу после концерта написал Ламбертини, редактору "Гадзетта ди Милано": "Опусти в статье все, что касается меня лично, поскольку мне очень дороги исполнители и особенно Доницетти, который оказал мне огромную услугу своей энергией и умом. Состояние здоровья не позволило мне самому дирижировать "Стабат". Кто же в таком случае лучше него мог это сделать?"

Россини не знал, как выразить Доницетти свою благодарность, даже подарил ему четыре золотые пуговки, а ведь он не привык делать подарки! Нельзя сказать, что ему недоставало благородства (весь сбор от исполнения "Стабат" в Болонье он передал на строительство дома отдыха для престарелых и нуждающихся музыкантов (но преподнося подарки, он был весьма осмотрителен.)

Именно тогда Россини и предложил Доницетти возглавить болонскую консерваторию, а также занять место капельмейстера в капелле Сан-Петронио. Предложение было лестным и поначалу показалось Доницетти весьма привлекательным, так как он "очень устал от этой богемной жизни", но ему жаль было лишаться свободы. И он выставил тяжелые условия в надежде, что они не будут приняты, потому что не хотел отказываться по собственной инициативе. Меркаданте, получивший незадолго до этого такое же предложение, запросил 50 скудо в месяц.

"Я тоже, - пишет Доницетти Тото Васселли, - хочу 800 скудо в год. Может, Меркаданте и согласился бы на скромнейшее жилище возле Сан-Петронио, а я хочу сам выбирать, где буду жить, - там, где мне нравится. Он просит три месяца отпуска и соглашается давать уроки даже во время каникул, а я - нет. Я прошу шесть месяцев отпуска, если мне понадобится, причем оплаченные. Переписка партий за их счет, так как ноты остаются в церкви. Уроки по два часа, а не по три, кроме того, я должен иметь возможность водить всех учеников лицея в Сан-Петронио и обязывать их петь там бесплатно любую музыку, какую напишу. Видишь, тут остается только сказать: "Берегитесь его или платите". Россини пытался умерить претензии Доницетти, уверяя его: "Как только закрепишься тут, гарантирую тебе любой отпуск, какой понадобится, договорюсь устно с сенатором помочь осуществить тебе любое твое требование и сам буду твоим посредником - останешься доволен. Не покидай меня, Доницетти, чувства благодарности и любви, какие я питаю к тебе, заслуживают некоторой жертвы с твоей стороны. Если захочешь перевести все свои сбережения в Болонью, я помогу хорошо и надежно поместить их. Поступив так, получишь щедрую компенсацию за свои теперешние расходы. Маркиз Пиццарди счастлив предложить тебе свою очаровательную квартиру, о которой я уже говорил, и будешь жить, как заслуживаешь. Жду, как возлюбленная, твоего решения. Помни, что в Болонье тебя боготворят. Подумай о том, что здесь можно жить достойно, тратя совсем немного денег. Подумай, решись и утешь того, кто счастлив называть себя твоим любящим другом. Джоаккино Россини".

Такое письмо тронуло Доницетти. Его очень радует столь теплое отношение к себе олимпийца Джоаккино, ему хотелось бы ответить согласием, обосноваться в Болонье, определиться, наконец, отказаться от этой беспокойной бродячей жизни, которую он постоянно ведет, переезжая из города в город, по суше и по морю - из Неаполя в Марсель, из Парижа в Рим, из Рима в Милан, из Милана в Швейцарию, из Флоренции в Болонью, из Болоньи в Вену, по бурным волнам на пароходах, которые начинают вибрировать при первой же легкой зыби, или в неудобных почтовых каретах, еле-еле ползущих по плохим дорогам.

Долгие переезды вынуждают его терпеть резкую смену климата, скучать и выбиваться из сил, переносить всякие неудобства... Но такая неспокойная жизнь нравится маэстро. Ему по душе разные неожиданности, которыми полна дорога, это его развлекает. Он охотно следует за своими операми из театра в театр. Волнения, доставленные ему, иной раз бывают и тревожными, но они всегда дороги ему. Фантазия маэстро уносит его в неожиданные дали, вдохновение постоянно к его услугам, наготове переплавить новые впечатления в неведомые гармонии - вся его жизнь вертится в этом вихре.

Когда же он остановится? Когда отдохнет? Наверное, никогда. Мрачные предчувствия, похоже, подсказывают ему: если он остановится хоть однажды, попробует передохнуть, то не сможет больше двигаться дальше. А посему - вперед! Жизнь продолжается!

Доницетти приезжает в Вену в начале апреля 1842 года. Поездка полна впечатлений - новые пейзажи, весенние снегопады, смешные недоразумения, возникающие из-за того, что он ни слова не знает по-немецки. Дороги были ужасные, почтовый дилижанс четыре раза ломался в пути, а в последний раз его невозможно было починить. По счастью уже неплохо работала железная дорога. Дилижанс погрузили на платформу, и Доницетти прибыл в Вену поездом.

Какой прекрасный город! Но как же тут холодно! Маэстро встречают очень тепло, его сразу же окружает масса друзей, о существовании которых он и не подозревал, причем многие из них говорят по-итальянски, да благословит их небо! Открытие оперного сезона в театре у Каринтийских ворот проходит неудачно - идет "Весталка" Меркаданте. Венцы предпочитают "Весталку" Спонтини. Через два дня с успехом проходит "Анна Болейн", и начинаются репетиции "Велизария".

Как живется маэстро тут? Очень неплохо, но приходится много работать. Впрочем, он и в работе находит удовольствие. Пишет Дольчи: "Через три дня должен явиться ко двору по приглашению брата Его Величества, чтобы дирижировать в небольшом обществе "Стабат", потом буду дирижировать этой мессой в большом концертном зале с полным оркестром. Моя же опера - "Линда" - пройдет в конце месяца, а это самое прекрасное для Вены время года. Вчера сыпал снег и ночью тоже, а сегодня здесь минус три градуса, представляешь, в какую ледышку я превращаюсь... Завтра приглашен к нашему бергамасцу Давиду, он хочет угостить меня полентой и дичью... (между нами говоря, мне кажется, он не пользуется серьезным авторитетом как маэстро). Сейчас вернулся от знаменитого художника, который так хорошо пишет портреты, он только что закончил и мой тоже".

Театры, репетиции, концерты, приемы. Доницетти ждут в самых изысканных салонах. Князь Меттерних, большой любитель музыки, часто приглашает его в свой дом, представляет разным высокопоставленным лицам, артистам, прелестным дамам, сопровождает его на приемы в императорский дворец и очень старается устроить так, чтобы маэстро предложили должность капельмейстера Его величества, место, которое прежде занимали Гайдн и Моцарт.

И все же месяц спустя после приезда в австрийскую столицу Доницетти пишет синьоре Джузеппине Аппиани, дорогой миланской вдове: "Может, согласиться занять место придворного капельмейстера в Вене? Ответьте, как быть. Не знаю пока, какой у меня будет оклад и вообще, что еще меня ожидает. Позднее сообщу! Придворный капельмейстер - это неплохо, меня устраивает... Хотя вознаграждение и скромное, зато титул пышный. Работы не должно быть слишком много. Итальянский театр просит оперы, хотя бы одну в год!"

Словом, предложение неплохое. Однако делясь с миланской подругой своими соображениями, он вспоминает Милан, и его охватывает такая тоска, что он не в силах справиться с нею. "А мой Милан? О, я бы все бросил ради этого неблагодарного Милана, который кривил нос при рождении Элизы, Лукреции, Джеммы, Падиллы... И все же, если я когда-либо работал с истинным удовольствием, так это для Милана... И все же меня тянет в Милан... И все же я Милану не нужен!" Кто сказал это, Гаэтано? Может, ты больше не нужен лишь миланской вдове, которой надоело ездить по разным городам, по суше и по морю, и она увлеклась теперь этим деревенским парнем, написавшим Набукко - Джузеппе Верди, новой звездой, восходящей на горизонте итальянского искусства. И эта новая звезда уже позволила втянуть себя в любовную орбиту опытной Венеры.

Доницетти узнал обо всем. Его любовь, а может, только самолюбие задеты. Ну, ладно, он утешится прекрасными дамами, окружающими его в Вене, и почестями, какие оказывают тут. С новой должностью, предложенной маэстро, он получит чин высшего придворного офицера. Но как ни лестно все это, у Доницетти хватает смелости ответить главному камергеру, сообщившему ему о назначении и окладе в три тысячи флоринов в год: - Его Величество оказывает мне гораздо большую честь, чем я того заслуживаю. Чтобы повиноваться его приказам, я готов принять эту должность и без вознаграждения. Но если необходимо все-таки должным образом посчитаться с моей скромной особой, то я позволю себе заметить, что только за сочинение одной оперы я получаю четыре тысячи флоринов за два месяца.

Камергер кладет ему четыре тысячи флоринов при условии, что он будет находиться в Вене шесть месяцев в году, а остальные полгода волен проводить где угодно. Так вы откажетесь от предложения Россини в Болонье?

Доницетти пишет шурину: "Что касается Болоньи, то отказываюсь не я, а они, поскольку до сих пор ничего не ответили мне. Вот что сообщил мне Россини почти месяц назад: "Надеюсь на днях вопрос будет решен, и я сразу же напишу тебе. А пока жду твоих писем". В Болонье я засохну, но это будет хотя бы место, где я смогу отдохнуть. Возможность отвлечься, испытывая удовольствие от занятий с учениками, позволит мне подготовиться к менее болезненному одряхлению, если, конечно, я доживу до старости".

Между тем он дирижирует "Стабат Матер" при дворе в сопровождении двух фортепиано, причем второй инструмент вступал только по знаку маэстро. Месса была исполнена неплохо. И "Их Величества император, императрица, вдовствующая императрица, принцесса София и эрцгерцоги Карл, Франц-Карл и Людовик, князь Салернский - все, все не один, а много раз подходили ко мне и осыпали любезностями и похвалами столь обильными, что мне показалось, будто я попал в какой-то совсем иной мир". А как дела с "Линдой ди Шамуни", с новой оперой? Репетиции идут, и Доницетти погрузился в них "по самые уши". Он занят денно и нощно, бросил все и всех, не желая отнимать времени от подготовки спектакля. - Маэстро, мы ждем вас к обеду! - Нет, сегодня я не обедаю: устал от репетиций. - Тем более следовало бы подкрепиться. - Нет, нет, я себя знаю. Я только что окончил репетицию с оркестром и певцами, а через два часа начнется другая репетиция, за фортепиано, и если пообедаю, буду чувствовать себя неважно. Поем поздно вечером, после сводной репетиции, мне надо наесться так, чтобы в желудке не возникали никакие колики! - С вашим здоровьем вам ничего не угрожает. И не вздумайте опять заводить разговоры о смерти! - Эта мысль с некоторых пор все чаще посещает меня. - Отбросьте ее, маэстро! - Если б я мог! Это верно. Время от времени мысль о смерти внезапно, словно из тайного укрытия, обрушивается на него, на какой-то период затуманивает все остальное и леденит душу. Отчего бы это?.. Может, из-за мучительных головных болей, которые все чаще мешают ему работать? К счастью, они довольно быстро проходят. Но все-таки... Отчего бы это?

Теперь его начинает заботить отсутствие всяких планов на будущее, когда после премьеры "Линды" он сможет покинуть Вену. Куда же он отправиться? Начну-ка я письмо другу Дольчи и посмотрю, не придет ли при этом какое-нибудь решение: "Больше всего мне хотелось бы вернуться в Милан, но вот уже более четырех лет не был я в Неаполе, а надо бы разобраться там в своих делах, потом спокойно уеду, если это будет возможно". - Распрекрасное решение! Поеду туда, поеду сюда... И в голове опять туман - ничуть не яснее прежнего. Хоть бы одно прояснилось: решусь ли я опять взяться за новую оперу, пока буду изливать душу моему Дольчи.

И он решает опять сочинять музыку. Продолжая письмо, он раскрывает познавательную - закулисную, так сказать, сторону рождения оперы - в то славное время, когда музыкальные шедевры расцветали в Италии, словно цветы весной, и рассказывает о трудностях, которые ему приходится побеждать, о множестве капризов певцов, импресарио, либреттистов, какие необходимо преодолевать. Он пишет: "На будущий год в Неаполе дирекция предписала мне поэта Каммарано, которому я должен заплатить тысячу или полторы франков. Других предложений в Италии для меня нет, а в крупных городах всегда имеются поэты, ангажированные дирекциями театров, которых они вам навязывают, и вы можете заказать либретто исключительно им, разве только не замените одно известное имя на другое. В Неаполе это Каммарано, в Милане - Саккеро, Росси, Солера, Бассо, в Турине - Романи, в Риме - Ферретти, в Венеции какой-то адвокат, не помню его имени… К тому же ведь не всегда стихи нравятся всем певцам, поэтому я бы посоветовал держать, как говорится, втайне разные сюжеты, а использовать только один из них! Потому что очень часто певица, бас или тенор довольны, а остальные нет, и тогда приходится сокращать и увеличивать партии и так далее, словом, портить уже сделанное".

Но хватит всех этих разговоров о театре. Доницетти проводит в нем дни и ночи, и ему надоело говорить о нем еще и с далеким другом. Он меняет тональность и рассказывает: "Расплатился с портным. Хочу открыть комод, чтобы взять деньги, и не нахожу ключа... Ах, черт возьми! Теряю голову: думаю, украли и кошелек и ключ. Все напрасно! Так что в конце концов остался и без ключа, и без денег... Ясная голова! Дзинь, дзинь, дзинь, прощай, толстяк-органист".

И продолжает репетиции, которые "сводят его в могилу". Но все же маэстро находит время написать "Аве Мария" для императорской капеллы, а также сочиняет "Посвящение" для четырех голосов и скрипок, ставит "Любовный напиток", еще раз дирижирует при дворе "Стабат" Россини с большим оркестром и одерживает новые победы... "Только я отсюда сбегу, - признается он Дольчи, - потому что когда я вне Италии, мне кажется, будто я и не живу вовсе!"

И вечером 19 мая в театре у Каринтийских ворот идет новая опера-полусериа маэстро Гаэтано Доницетти "Линда ди Шамуни". Опера написана в минуту благодатного вдохновения. Ее отличает глубокая выразительность - прозрачная нежность мелодии, точно найденная мера какой-то добродушной комичности, пасторальная мягкость сельских сцен, приобретающая местами элегический оттенок, драматическая сила, необычайно волнующая и воодушевляющая.

И вся музыка проникнута живописностью, изяществом, которая по мере развития действия становится все более утонченной даже при пылком взлете горячей фантазии художника. Успех невероятный. В шутливом тоне, который однако никак не маскирует явную радость из-за жаркого приема, маэстро излагает шурину хронику первых спектаклей: "У меня нет другой бумаги, поэтому трачу на тебя такую красивую, хотя ты этого и не заслуживаешь. "Линда ди Шамуни", опера в трех актах. Исполнители - Тадолини, Брамбилла, Мориани, Варезе, Деривис, Ровере. На первом спектакле маэстро вызывали 17 раз одного и вместе с певцами, театр переполнен. На втором спектакле маэстро бросили огромный венок из цветов. На следующий день прислали такой же венок домой, и я храню его для тебя. В понедельник третий спектакль (Мориани уже нездоровится). Вечер Мориани, сбор составит шесть тысяч сто австрийских лир... Еще один венок... Словом, я осыпан аплодисментами и увешан венками. Весь двор каждый вечер присутствует в театре, а по окончании еще долго остается в зале, аплодируя. Сам композитор лично дирижировал музыкой. Газеты отзываются о ней с большим восторгом". Действительно, "Венская газета" писала: "Не было, конечно, более интересного для музыкальной публики спектакля, чем тот, когда появилась новая опера Доницетти Линда ди Шамуни. Сколько споров возникло между приверженцами двух музыкальных группировок - немецкой и итальянской школ! Но разве имеет значение, к какой из них принадлежит опера? Искра гения сверкает повсюду, преодолевая все преграды, и таким образом Доницетти подарил нам оперу, в которой восторжествовала его фантазия абсолютного знатока музыкальных наук, а сам он не стал рабом ни той, ни другой школы. Искусство обрело одно из величайших достижений, и божественная музыка Доницетти то вызывала у нас приятную улыбку, то слезы волнения. Найдется ли еще опера, в которой столь прекрасно соединилось бы такое множество достоинств, как в этой? Этой опере суждено пройти долгий путь во всем музыкальном мире".

Похвалы, аплодисменты, бисы, подарки. Императрица Мария Анна дарит ему ленту... - А что это такое прикреплено к ленте? - Ничего. Это слова, вышитые золотом: "Императрица Австрии - Доницетти в вечер 19 мая 1832 года за оперу "Линда". - Ну что же, ничего не поделаешь, слова тоже кое-что значат.

Двор подал пример, и все спешат подражать ему. Доницетти разрывают на части самые знаменитые аристократические семьи, князь Меттерних устраивает в честь маэстро концерт, на который приглашает знаменитую Зонтаг. Встречая Доницетти у входа в гостиную, княгиня Меттерних говорит ему: - Маэстро, я счастлива видеть вас, но должна и упрекнуть. - За что же, ваше сиятельство? - Вы заставили меня слишком много плакать на вашей "Линде".

Так, среди приемов, обедов, ужинов ("Просто чудо случится, если не испорчу себе желудок!"), среди тостов, загородных прогулок, а вечером в театре все более оглушительных аплодисментов "Линде" и ее автору венская жизнь течет весьма и весьма приятно. Превозносимый композитор, почитаемый как капельмейстер Его Величества, оплачиваемый так, что ему становится просто смешно (он шутит: "Меня ангажировали на полгода, чтобы я ничего не делал, и еще на полгода, чтобы я был свободным"), маэстро повсюду слышит, как напевают арии из "Линды", во всех венских салонах любители музыки играют на фортепиано мелодии Доницетти, на улицах простолюдины насвистывают мотивы из его опер. Это поистине популярность. В каждом незнакомце маэстро встречает друга. Единственный, кто ругается издалека, это шурин Васселли. Он сердится на зятя за то, что тот Вену предпочел Болонье, и маэстро отвечает: "Твое недовольство смехотворно. Отказываться от тысячи австрийских лир в месяц, получая их просто так, ничего не делая, и иметь еще много месяцев свободы, ради того, чтобы за пятьдесят скудо давать уроки в консерватории да еще быть ее руководителем, писать музыку для капеллы и иметь только два-три месяца отпуска! Это все равно, что отказаться от жизни во дворце и предпочесть ему дворик!"

Но не из-за денег предпочел он Вену. Доницетти любит деньги, он ценит их только, когда они являются показателем его заслуг. Другое привлекло его и определило решение - большая свобода, которую предоставлял ему венский контракт: шесть месяцев полного приволья, и он сразу же прикидывает: "Сколько опер я смогу написать за эти полгода?"

Однако временами у него вновь возникают сильные приступы головной боли, которые очень мучают его, и он начинает терять присутствие духа. Отчего бы это?

Подошли каникулы. В начале июля Доницетти прощается с императорским двором и уезжает. Куда? Надо ли спрашивать? В Италию. В Бергамо. Семья Базони, одна из наиболее знатных в городе, предоставляет ему гостеприимство. Перед нищим мальчиком из Борго Канале открыты двери самых богатых особняков. Только теперь ему сорок пять лет, но характер у него остался прежним: необычайно живой, веселый, добродушно-шутливый, сердечный, великодушный. Только вот... Только... Друзья замечают, что иногда он выглядит чересчур усталым, морщинки появились у носа, чуть заметна седина в волосах. - Выходит, стареем уже, Гаэтано? - Это в сорок пять лет? Шутите? Я чувствую себя еще совсем молодым, как в ранней юности.

Он смеется и гордо вскидывает голову, передергивает плечами, словно стряхивая с себя какую-то угрозу. Он еще так много силы чувствует в себе, столько молодости! Он еще много сделает, напишет немало прекраснейшей музыки. Только вот... Только... Отчего бы это? Он еще энергичнее вскидывает голову. - Ничего, ничего! В сорок пять лет! Мы еще посмотрим! И начинает безудержно шутить и веселиться с друзьями, заставляя молодеть даже великого старца Майра, и тот с нежностью обнимает его. - В Вене, должно быть, заговоришь по-немецки? - Ни слова, маэстро, не скажу. - Я понял: заставишь немцев разговаривать на бергамаском диалекте. - Может, это легче сделать, маэстро!

В Бергамо Доницетти замечает, что его популярность тут еще больше, чем в Вене. Мало того, в каждом, с кем встречается, он замечает проявление робкого почтения. Однажды, проходя мимо столярной мастерской на виа Корсерола, он видит рабочего, который с изумлением смотрит на него и кланяется, с почтением стянув с головы берет. Маэстро узнает его, бросается навстречу, оставив позади друзей, и радостно восклицает: - Э, ну что это еще такое! Или ты думаешь, что я теперь какой-то совсем другой Доницетти, а не тот, что играл вместе с тобой когда-то? Давай руку, друг!

Как-то вечером, оказавшись с приятелем Саверио Беттинелли на одной из площадей, маэстро услышал звуки музыки, доносящиеся из маленького кафе. Скрипка и виолончель играли арию из оперы Доницетти. - Каватина из "Джеммы", надо же, они исполняют лучше, чем некоторые важные музыканты. Спорю, что на скрипке играет Орбо. Пойдем, посмотрим.

И в самом деле, играет Орбо. Доницетти делает присутствующим знак не прерывать его, и сам принимается аккомпанировать виолончелисту тут же импровизируя на главную тему. Орбо, ни не секунду не прервав игру, тотчас подхватывает мелодию, но восклицает: - Сбавьте, синьор маэстро пыл, не так виртуозно, не то я окажусь на вторых ролях! Орбо узнал Доницетти. И маэстро отвечает ему: - Правильно делаешь, заставляя уважать себя, потому что заслуживаешь этого! Он прощается с музыкантом, оставив в его руке золотую монетку, и быстро покидает кафе, чтобы избежать оваций публики.

Незаметно пронеслись несколько дней в Бергамо. Доницетти отдохнул, к нему вернулось хорошее настроение, теперь он отправится через Милан в Рим. Из Милана он сообщает о своем маршруте шурину Васселли в шутливом письме: "Мы, Гаэтано, благородный отпрыск из Бергамо, маэстро при дворе, дирижер и композитор, кавалер множества орденов. Мы (как уже поведано выше) выедем из Милана, где наша милость пребывает в оный момент, в бессмертный и святой город его святейшества Папы, то есть в Рим, посетив по пути, как в былые дни, Геную, Ливорно, приостановив ненадолго свое шествие в Чивитавеккья. Проведя некоторые подсчеты, мы обнаруживаем, что 7 августа будем в Генуе, откуда выедем 8-го, если, конечно, нам соблаговолят подать пароход. Ясно, что день прибытия не совпадет с днем отъезда, и ночь мы потратим на дорогу из Милана в Геную. Оттуда 9-го - в Ливорно, 10-го - в Чивитавеккья, 11-го - в Рим. Дабы наше путешествие еще более изумило потомков, мы решили обойтись без слуги, а сопровождать нас будет один бергамаский друг, коему повезло стать нашим товарищем по музыкальной учебе (temporibus illis), великий Дольчи, который добровольно выплачивает пенсию моему брату-дурачку... Ну и так далее. Посему приготовьте чичероне, дабы он и в Риме, не только в Бергамо, восхитился теми пустячками, какие у вас рассыпаны в изобилии..."

Упоминая про своего брата Франческо и называя его дурачком, маэстро делает это ласково, шутливо, необидно. Он привык так называть его, как бы прощая ему таким образом многие глупости. Он любит младшего брата и всегда осведомляется о нем в письмах к друзьям, постоянно помогает ему месячным пособием, поручив контроль за расходами Дольчи. В письмах к нему маэстро спрашивает: "Что поделывает брат Франческо? Предается охоте? Занимается любовью? Собирается жениться? Пьянствует? Музицирует? Думаю, если бы ты позволил ему делать все это при условии, что он не будет фальшивить, он ничего не сумел бы сделать по-настоящему".

Франческо тоже возомнил, будто обладает музыкальными способностями, как оба его старших брата, и напросился в городской духовой оркестр играть там на ударных инструментах, а потом даже стал его руководителем. И Гаэтано писал Дольчи: "Я рад, что у Франческо дела идут хорошо, но объясни ему, что никому не следует причинять зла, а особенно соотечественнику. Доброму горожанину это может и сойти с рук, а руководителю оркестра не следует обижать даже какие-нибудь литавры".

Франческо был ленивым, безалаберным бездельником. Он любил повторять: - У меня два богатых брата, зачем же мне работать?

Маэстро приезжает в Чивитавеккья раньше предполагаемого срока. Он очень опечален: 30 июля - пятая годовщина со дня смерти Вирджинии. И его вновь охватывает мучительная тоска.

Он пишет шурину: "Я все еще под впечатлением печальнейшего для меня дня, и твое последнее письмо еще более усилило мою печаль. Ладно! Попытаюсь развеяться, если смогу!" Шурин снова упрекал Гаэтано за то, что тот согласился на предложение венского двора, и маэстро продолжает: "Твое недовольство моим согласием занять в высшей степени лестную должность в Вене, несправедливо. Шесть свободных месяцев - это прекрасно! Тысяча лир в месяц Вене и за границей - тоже не та сумма, от которой стоит отказываться. Ты же знаешь, что в Болонье мне не захотели дать отпуск на три месяца подряд... И я сам должен был оплачивать его в случае, если запоздаю даже на месяц... Не говоря уже о всяких других мелочах. Знаешь ли ты, между прочим, что место, которое мне предложили, занимал Моцарт?.. Поразмысли как следует и поддержи меня, потому что у меня разрывается сердце из-за того, что надо расставаться с Неаполем, и не из-за самого Неаполя, а из-за..." Он хочет сказать - из-за воспоминаний Виржинии, но из почтения к ней старается не упоминать ее имя, а ставит многоточие... "Зачем опять заводишь разговоры о женщинах? Ладно, посмейся, только поверь мне, ведь я оплакиваю ее, как в первый день... Если бы я мог отвлечься! Поверь мне... пытаюсь заглушить свои чувства... Хватит!"

В Неаполь он приезжает 18 августа. Печалью встречает его пустой дом! "Я смеюсь, но ты-то ведь хорошо знаешь, сколько тоски у меня на сердце и как она мучает меня и вынуждает к притворному веселью... Подумай о том, что к этому переходу на тот свет все мы спешим толпой, и чем больше полагаем, будто удаляемся от смерти, тем быстрее устремляемся к ней".

В Неаполе Доницетти заболевает, у него поднимается температура, и он вынужден несколько дней провести в постели. Полиция заставляет его подняться, потому что в "Сан-Карло", где в третий раз идет "Лючия", публика требует его присутствия. - Но я болен! - Не имеет значения, публика знает, что вы в Неаполе. Не увидят вас, начнутся беспорядки.

Маэстро вынужден поспешить в театр за аплодисментами. К счастью, температура спадает, а друзья остаются и без конца устраивают празднества в его честь. Он с сожалением уезжает из Неаполя. С сожалением, потому что ему кажется, будто он опять покидает ту, к которой его мысль непрестанно возвращается в самые томительные минуты одиночества, - свою Вирджинию.

Из Генуи, по пути во Францию, он пишет Дольчи: "С огорчением покинул свой Неаполь, так как оставил там действительно преданных друзей. Достаточно сказать, что в этот приезд я хотел было все продать, но не хватило духу сделать это при мысли, что в следующем году у меня не будет больше своего дома, где бы я смог спокойно работать. Поэтому все остается, все сохраняется, и если не умру, опять все найду на месте, когда вернусь сюда. Я весьма и весьма опечален, хотя и осыпан почестями, аплодисментами, повсюду приветствуют меня. Неважно! Ничто не может заполнить пустоту... Если я потребуюсь Богу, то я готов… В Неаполе встретил многих людей, которым делал добро, они горой встанут за меня, если обнаружится кто-то, кому я невольно причинил зло. Еду в Париж переводить "Падиллу" и "Линду". Одному Господу известно, что еще сотворю там". Он сотворит шедевр.

— Хочу веселья! - восклицает он. - Хочу написать веселую комическую оперу. Хватит смертей и убийств. Веселья! Веселья! Пусть даже со слезой, что мелькнет между одной улыбкой и другой, но надо попытаться веселиться! И тем временем пишет две новые арии и увертюру, дополняя свою "Линду", так как хочет поставить ее в Париже, "с чем-нибудь новеньким". 20 ноября 1842 года опера выходит на суд парижской публики. Триумф. "Дорогой Дольчи, я мог бы выслать тебе полсотни газетных статей с отзывами, как прошла моя Линда в Париже, но думаю, это излишне. Каждый вечер публика все горячее принимает оперу и требует бисировать лучшие номера. На днях начинаю репетировать комическую оперу, чтобы выйти на сцену в будущем месяце, а потом отправлюсь в Вену..."

Комическая опера - это "Дон Паскуале". Мысль о ней пришла Доницетти в Неаполе. Тему подсказало одно старое либретто, прочитанное там. Устаревшая опера маэстро Стефано Павези, наиболее удачная из 60 написанных им, лет тридцать назад была поставлена в "Ла Скала" и с тех пор нигде не шла. Надо было переделать либретто, использовав лишь его сюжет, а он занимателен, позволяет легко выдумывать интересные сценические коллизии, и фантазия Доницетти уже возбуждена, ему не терпится сочинять новые мелодии. Какой прекрасный сюжет! Тут есть все, что ему хотелось: остроумные шутки, буффонада, сентиментальность, страсть, бурлески, комедийные сцены, пародирующие драматические ситуации - и музыка, музыка, музыка!

Эта опера-буффа построена на излюбленных положениях и типах, характерных для итальянской комедии дель арте: тут и глуповатый влюбчивый старичок, и хитрая, лукавая субретка, и влюбленные, и фиктивный брак, и другие хитроумные проделки.

Молодой Эрнесто, племянник богатого Дона Паскуале, влюблен в прелестную вдовушку Норину. Но не может жениться на ней, так как дядюшка противится этому и сам хочет поскорее вступить в брак, чтобы лишить наследства непокорного юношу. Друзья влюбленных придумывают остроумный план. Чтобы отговорить старика жениться, они влюбляют в него девушку под вуалью, воплощение красоты и невинности, которая краснеет при одном только виде мужчины, и Дон Паскуале, очарованный ее прелестями и характером, тут же заключает брачный контракт. И девушка преображается. Она издевается над дряхлым новоиспеченным мужем, вводит его в огромные расходы, даже дает пощечину. Старик приходит в отчаяние и мечтает о своей прежней холостяцкой жизни. Тут друзья открывают ему, что контракт был фальшивым, и он опять свободен. Обрадованный Дон Паскуале соглашается на брак племянника с Нориной и даже одаряет его четырьмя тысячами скудо.

Комедия разжигает своим весельем творческую фантазию Доницетти. Нужен хороший поэт, который мог бы вдохнуть живость в эту забавную историю! Маэстро и сам любит сочинять шутливые стихи, он поможет либреттисту. Хороший поэт найден. Это Микеле Аккурси (не псевдоним ли это Джованни Руффини?). Поэт подпишет либретто только своими инициалами: сотрудничество Доницетти, его вклад в сценарий и столь блистательная легкость стиха слишком выделяются, чтобы Аккурси решился подписать всю работу.

Либретто получилось изумительное - чудо изысканности, лукавой грации, непосредственности, юмора: шутки, остроты, поэтический текст арий непринужденно следуют друг за другом, свободно, красочно, живо. Образы выразительны, рифмы забавны, каламбурны... Одно удовольствие писать музыку на такое прекрасное либретто!

Доницетти вспоминает, с какой радостью он сочинял "Любовный напиток". Ему нравятся персонажи новой комедии - обаятельные, с живыми человеческими чертами. С согласия поэта маэстро точно обозначил их характеры в перечне действующих лиц: "Дон Паскуале - старый холостяк, скупой, упрямый, а в сущности, доверчивый и добрый человек - бас-буффо. Доктор Малатеста - балагур, предприимчивый ловкач, домашний врач и друг Дона Паскуале, очень близкий приятель Эрнесто - баритон. Эрнесто, племянник Дона Паскуале, юный энтузиаст, влюбленный в Норину, и пользующийся ее взаимностью, - тенор. Норина - молодая вдова, натура импульсивная, не терпящая возражений, но чистая и любящая - сопрано".

Всего четыре действующих лица, вернее, пять вместе с нотариусом - роль второго плана, и еще несколько небольших хоров - слуг, служанок, парикмахеров и модисток.

Доницетти уже "увидел" своих героев. Он захвачен желанием вывести их на сцену в этот сверкающий мир музыкального театра, который так обожает. Итальянский театр в Париже просил у него готовую оперу? Вот она, вот... Фантазия уже воспламенилась, маэстро охвачен чудесной и мучительной жаждой творчества, вызывающей тревогу и беспокойство, одновременно и радостной и изматывающей. "Когда сюжет нравится, - сообщает он в эти дни в конце ноября другу Дольчи в Бергамо, - тогда говорит сердце, мысль летит легко и свободно, рука пишет быстро... Представляешь, за сутки я написал два акта! (Не инструментовал, увы!)"

Дирекция театра обещает ему великолепных исполнителей - чудную, прелестную певицу Джульетту Гризи, несравненного Лаблаша, тенора Марио, баритона Тамбурини. Доницетти не нарадуется отобранным солистам. "Дон Паскуале" поднимает его настроение, даже головные боли прекратились, он чувствует себя абсолютно здоровым, веселым, полным жизни. Пишет музыку, развлекаясь, и развлекается, сочиняя. И сразу же наигрывает певцам написанное. Лаблаш, великий ценитель и большой друг маэстро, проходит в восторг от своей партии. - Или нас убьют, - говорит он, - или мы будем иметь грандиозный успех, вот увидишь, дорогой мой!

Лаблаш - истинный неаполитанец, несмотря на французскую фамилию - был кумиром Итальянского театра. Он имел в Париже роскошную квартиру, где с удовольствием принимал друзей и артистов. Доницетти, живший поблизости, все в том же отеле "Манчестер" на рю Грамон, часто заглядывал к Лаблашу после спектакля. Они беседовали о том, о сем, спорили о музыке и театре, музицировали, словно мало они занимались этим с утра до вечера, а потом переходили в столовую, где неизменно являлось огромное блюдо дымящихся макарон. Вооружившись какой-то особой, гигантской вилкой, засунув за воротник огромную салфетку, хозяин дома, пышущий здоровьем толстяк, отдавал приказ к наступлению.

Как настоящий и почетный неаполитанец, Доницетти, подобно Лаблашу, тоже любил макароны. Однажды вечером он пришел слишком поздно, когда на блюде уже ничего не оставалось. Видя, как комично он изображает отчаяние, Лаблаш, напевая речитативом, произнес: - Утешь, дорогой, страдания своего угнетенного духа. Хоть и пусто уже блюдо, дело поправимо. При одном условии, однако. Графиня Мерлен, ты знаешь ее, эта славная синьора в свое время представила миру бедняжку Марию Малибран, вручила мне вот этот альбом, чтобы я попросил тебя написать в него несколько нотных строк. Всего две странички, ну, не упрямься. А напишешь, получишь в виде душевного вознаграждения тарелку макарон. Согласен? - Согласен! - засмеялся Доницетти.

Лаблаш тотчас велел подать все необходимое для письма и попросил гостей соблюдать тишину, иначе придется заплатить какой-нибудь смешной штраф по усмотрению хозяина дома, изображавшего полицейского. А среди гостей были певцы - синьора Персиани, Марио, Тамбурини и пианист Тальберг. Конечно, такая компания не могла долго молчать, и им пришлось в виде штрафа под аккомпанемент Тальберга что-то спеть из Доницетти. Не прошло и двадцати минут, как композитор поднялся из-за стола с двумя страницами, испещренными нотами. - Свой шедевр я закончил. Теперь дело за тобой, Лаблаш. Подавай сюда твое чудо кулинарного искусства. Певец всегда держал слово. Он распорядился приготовить для маэстро поистине огромное блюдо каких-то необыкновенных макарон. Пока Доницетти добросовестно дегустировал кушанье, артисты сгрудились у фортепиано и начали петь только что рожденную мелодию в ритме вальса, тут же придумывая забавные слова. - Восхитительно! - восклицали они. - Неплохо придумано! - заметил Доницетти, не поднимая головы от тарелки, - это я о своей музыке, а не о макаронах.

Два дня спустя маэстро попросил вернуть ему на время свои нотные странички. Сделав небольшие поправки, он превратил этот вальс в небольшой хор в Доне Паскуале. Опера рождалась в счастливой обстановке, непрестанно бурлила фантазия, ни на минуту не иссякало вдохновение. За семь дней (семь дней, о боги!) трехактная опера была закончена. Понадобился еще один номер в последнем акте - красивый, страстный романс для тенора. Он должен быть томным, нежным, излучающим поцелуи и пронизанным тоской, горестной, надеждой.

В голове Доницетти блеснула мысль. Недавно в минуту печали он набросал одну вещичку... Куда она подевалась? Доницетти роется в бумагах, отыскивает нужные страницы, напевает мелодию, слегка изменяя звучание, импровизирует лирические стихи, и получается серенада Эрнесто в третьем акте: "Com'e gentil la notte e mezzo april!" Теперь опера закончена. Маэстро достаточно было одиннадцати дней, чтобы написать ее: ровно одиннадцать. И это - "Дон Паскуале"!

Легкое недомогание Лаблаша вынуждает отложить не пару дней начало репетиций. Первое знакомство с музыкой оперы не вызвало одобрения оркестрантов: они остаются невозмутимо-равнодушными. Доницетти не огорчается, он уверен в своем создании, как никогда. Равнодушны? Загорятся! Но они и не думают загораться.

И чем дальше идут репетиции, тем явственнее проявляется враждебность оркестра. Что это за музыка! Мыслимо ли, чтобы оркестр в Итальянском театре исполнял подобную музыку? Или этот несчастный Доницетти с воспаленной фантазией совсем уже перестал что-либо понимать?

Нет сомнения, оперу ожидает невероятный провал! Почему дирекция театра не отменяет спектакль? Не только оркестранты не верят в "Дона Паскуале". Однажды вечером на репетиции критик Эскюдье слышит, как директор театра Дормуа шепчет своему секретарю Вателю: - Господи! Ведь эта музыка годится разве что для клоунады! Доницетти спокоен, невозмутим. Он не спорит, а старается добиться как можно более хорошего исполнения. Во всем остальном у него нет никаких сомнений. Но как мучительно каждый раз, с каждой новой работой выносить эту враждебность и это непонимание нищих духом!

Наконец наступает 3 января 1843 года - премьера в Итальянском театре в Париже оперы в трех актах "Дон Паскуале". Огромный зал переполнен до предела - в партере, ложах, на галерее нет ни одного свободного места, и успех, полный огромный, бурный.

Публика взрывается от восторга, поистине наслаждается музыкой. Безумным овациям, крикам, вызовам, требованиям бисировать нет конца. А музыканты оркестра - те, что предсказывали невероятный провал - по окончании каждого акта поднимаются со своих мест и вместе с восторженной публикой приветствуют композитора. "Мы же говорили, что будет невероятный успех!"

Автор, сообщая шурину о премьере, пишет сдержанно и спокойно: "Вчера вечером, 3 января 1843 года, в Итальянском театре прошла премьера новой оперы Дон Паскуале. Не было номера, которому не аплодировали бы. Автора вызывали после второго и третьего действия. Играли и пели все великолепно".

Скромно сказано о таком потрясающем успехе. А критик из "Жюрналь де Деба" подчеркивал: "После "Пуритан" Беллини ни одна опера, написанная для Итальянского театра, не имела такого горячего приема. Номера бисировались, певцов вызывали, вызывали маэстро, словом, такими овациями Париж награждает только поистине великих композиторов".

Счастливое это время - время рождения "Дона Паскуале"! Доницетти понимает, что создал произведение, которое будет жить долго, он слышит похвалы и восторги, публика покорена его музыкой, знатоки преклоняются перед великолепной выразительностью его оперы, отмеченной неоспоримыми признаками шедевра.

"Дон Паскуале" - действительно одна из прекраснейших музыкальных жемчужин. Доницетти здесь никому не подражает, никому не уподобляется. Вдохновение его непроизвольно выливается в звуки, оно полно страсти, фантазия богатейшая и своеобразная. Вся музыка оперы как бы напоена свежим ароматом весны и молодости. В ней кипит юношеский задор. Вкус, с каким подаются комедийные сцены, позволяет сохранить аристократическую изысканность, даже когда веселье льется через край, и каламбуры проникнуты изящной иронией.

А печальная и снисходительная мудрость вносит в оперу патетические и человеческие ноты, даже когда высмеиваются слабости рода человеческого. Есть к тому же в интонационных оборотах музыки (где все ново и создано с неистощимой фантазией) нечто неуловимое, инстинктивно вылившееся из души, что особенно пленяет слушателей. И самое главное, легкость мелодического письма, удивительное ощущение стиля - все это проникнуто сердечной добротой, с налетом грусти, которая кажется почти незаметной, настолько тонок этот оттенок, однако он не затушевывает общий праздничный колорит музыки. В этой загадочности проявляется чудо гения, автора музыкального шедевра.

Пока в такой невероятно восторженной атмосфере продолжаются представления "Дона Паскуале", маэстро заканчивает новую оперу для Вены. Его потрясающая работоспособность поистине феноменальна и не знает границ. Сам Доницетти кратко сообщает шурину: "Сейчас в Вене покажу "Дуэль при Ришелье", - и добавляет некоторые подробности этой своей новой оперы, родившейся "за восемь дней работы, в считанные дни", тогда как "Дон Паскуале" стоил мне огромного труда - одиннадцати дней".

Этот "огромный труд", о котором он пишет - шутка богача, обладающего несметным сокровищем - легко возбудимым вдохновением, но даже при такой бешеной работе не обойтись без переживаний. Без того, чтобы не "изнашивалось сердце".

Тем не менее Доницетти чувствует необходимость попросить шурина не распространяться о такой его стремительности в творчестве: "Прошу тебя не раскрывать мои секреты, потому что публика либо не поверит этому, либо решит, что это просто какие-то наброски. Можешь ли ты предположить, чтобы автор предлагал Парижу и Вене наброски!"

Тем временем еще одно почетное звание доставило ему немало радости, и он весело и с явным удовольствием сообщает об этом своему верному Тото: "31 декабря перешел - нет, не в мир иной, а с одного берега Сены на другой синьор Доницетти, дабы получить звание члена-корреспондента французского Института изящных искусств".

Для речи, которую новый член-корреспондент должен был произнести на торжественной церемонии присвоения ему этого почетного титула, Доницетти набросал тезисы. Подобно своей редчайшей способности изобретать мелодии, он обладает незаурядным литературным талантом, необычной легкостью слога.

Эти тезисы он написал для того, чтобы выступить затем с импровизированной речью. Его ораторские способности произвели огромное впечатление на аудиторию, где ясное, образное и ученое слово маэстро (какое унижение для бессильных критиков - ученые мужи и исследователи считают Доницетти еще и высокообразованным человеком!) вызвало самое горячее одобрение. Среди бумаг музыканта остались тезисы, которые он развил в своей речи. Вот он, этот прекрасный урок: "Я поступаю так, как делают немецкие почтальоны. Когда впереди спуск, они пускают лошадей шагом, говоря: "Надо ехать медленно, потому что впереди спуск". Если же затем следует небольшой подъем, они говорят: "А здесь надо ехать медленно, потому что едем в гору". Таким образом почта передвигается только с помощью воображения и денег". Немецкий ученик говорит: "Ах, здесь слишком много ритма! - Ах, здесь слишком много пения!" Поступайте, сказал бы я ему, как Россини: подражайте всему хорошему повсюду, где только встретите, ибо, избегая его, потеряете то, что составляет главную цель, а именно - доставить слушателю удовольствие. Я буду говорить не только о пении. Более того, если у итальянской музыки и был когда-либо какой-нибудь недостаток, то именно из-за того, что она слишком увлекалась пением. Отсюда, мне думается, и появилось в ней пренебрежение инструментовкой, но я никогда не повторю того, что утверждают очень многие: то, что ритмично - не совершенно.

Многие говорят: подражайте Бетховену. Ради Бога - подражайте. Однако имитируйте не только инструментальные эффекты, но и ритмику. Прежде всего изучайте Бетховена. И тогда обретете ту же свободу, какую он позволял себе проявить в симфониях и в последних своих произведениях. Напишите септет, ораторию "Христос на Елеонской горе" или "Фиделио", и вам все будет прощено. В Германии существуют два композитора, которые делят скипетр в театрах и концертных залах, - Моцарт и Бетховен, и трое в церквах, если добавить к ним Гайдна.

Кроме умения сочинять музыку (фантазии), композитор должен еще обладать знаниями и практическим вкусом. Ум - это грубый камень. Обработанный, он становится блестящим, но не со всех сторон. Пример: художник, пишущий картины, ничто в музыке. Такие личности, как Микеланджело, встречаются редко. Можно иметь знания, но не вкус; можно иметь практический вкус, но не иметь знаний, можно иметь и то, и другое, и тогда вы будете гением.

Наукой при усердии может овладеть каждый. Опыт дается жизнью и работой. У композитора вкус и одаренность должны быть врожденными. И вот результат: Россини - гений. И как таковой он повлиял на воображение своих современников. Он совершил революцию. После него - я говорю об Италии - любой другой композитор жил или живет знаниями, вкусом или опытом, которые рождены творческим стилем этого гения. Моцарт был тем, кто совмещал, так сказать, полезное с приятным, то есть соединял напевность итальянского вокала с энергией немецкой инструментовки. Но стиль музыкальных революций уже дает о себе знать, это французский стиль, который Обер, а после него Адан так хорошо сохранили. Спонтини, не имея никакой практики в Италии, написал "Весталку", Галеви - "Жидовку", "Карафа" - Мазаниелло и так далее. Сам Мейербер, прибыв в Италию со всей своей ученостью, разве не жил долгое время среди нас, так не отсюда ли его вкус к пению? В Неаполе поют все цирюльники - и оттуда Меркаданте и Беллини.

Быть гением (иметь гениальность Россини) дано не всем. Однако из этого пламени родились искры, которые разгорелись и обрели свою собственную жизнь, хотя и пошли своей дорогой. Беллини, Меркаданте, загоревшись от этого огня, заняли подобающее место после Россини... Мейербер, Паэр в силу обстоятельств - они учились в основном у немецких авторов - первые обогатили инструментовку, а потом ввели новые эффекты в наши оркестры начала этого века.

От простоты инструментовки Чимароза, Гульельми и Дзингарелли перешли, благодаря этим новшествам, к Паэру, Дженерали, Кочча и т. д. Появился Россини и совершил то, что дано было сделать только гению. Он, совсем молодой и неопытный в искусстве, разгадал эффекты Моцарта в "Дон-Жуане" и Бетховена в симфониях... Публика, пробужденная от своего рода музыкальной апатии, улыбнулась, приободрила нового композитора, и он достиг успеха...

Отсюда война аристархов, которая, по правде говоря, в начале их карьеры, часто давала им повод, но вся Италия, а потом и Франция и весь мир простили небрежности, которые вознаграждались таким ярким и новым переворотом. Не наука, а частая возможность писать музыку поправила Россини и сделала его более чистым в искусстве. От такой гениальности, от большого практического опыта, а также вопреки этому опыту от такой большой учености и появился "Вильгельм Телль".

Что делал этот гений в молодости? Пел! И пел всегда, а многие полагают, что когда его мать пела в "Камилле" Паизиелло, он исполнял партию сына. Целые дни проводил Россини у прославленного тенора Момбелли, у которого было двое детей, ставших впоследствии такими знаменитыми певцами. Момбелли, желая приободрить Россини, когда тот вместе с его сыновьями должен был отправиться в Рим для выступления в карнавальном сезоне, заставил юношу написать оперу-сериа. Но имя Россини настолько ничего не говорило публике, и столь скромными были его первые успехи, что дирекция римского театра согласилась по просьбе Момбелли поставить этот спектакль ("Деметрио и Полибио") при условии, что имя композитора останется в тайне. Опера провалилась.

Когда же Россини увидел, что стиль его входит в жизнь и приветствуется, он стал подниматься от успеха к успеху по лестнице славы, на вершине которой нашел распахнутые двери Французской Академии изящных искусств... Почему композитор поет так мало? Почему пренебрегает другими стилями? Каково изучение вообще пения, звука и композиции? Каких авторов изучают в первую очередь? Можно провести аналогию между апатией итальянской публики при появлении Россини и немецкой публики при появлении Бетховена. Это причина, по которой в Германии так мало поющих композиторов.

Довольствуйтесь тем, что вы Галеви. Галеви, Бетховен, Мейербер... Впадать в мрачность, в пессимизм - зачем? Только потому, что это делал Бетховен в своих последних сочинениях? Признайтесь сами себе, верите ли вы, что последние его сочинения обладают большими достоинствами, более признаны, чем более ранние? Немецкие композиторы, пойте немного больше, итальянские - пойте немного меньше! Французы посылают своих учеников в Италию, говоря им: совершенствуйтесь во вкусе пения. И все же я всегда буду повторять: делайте то, что сначала сделал Бетховен, и обретете славу, достаточную, чтобы вам были прощены сумасбродства..."

И вот Доницетти опять в Вене. Чтобы иметь возможность писать музыку и в дороге, он заказал себе, по примеру Наполеона, особую карету, которая служит ему кабинетом - со столиком, шкафчиком... Ему мало тех усилий, какие он тратит, работая дома!

Маэстро покинул Париж 7 января 1843 года, когда "Дон Паскуале" продолжал с успехом идти на сцене. Проехав через Карлсруэ, Штутгардт, Мюнхен, Зальцбург, Линц, он через десять дней прибыл в Вену. "В этом году у меня необычайно много работы, - пишет он Томмазо Персико, - время считаю по минутам". И сообщает, что получил из Парижа еще восемь газет с отзывами о "Доне Паскуале": "Сам изумляюсь, но к сожалению, это именно так: за одиннадцать дней получил девятнадцать тысяч франков! Улыбка фортуны..."

Он приехал зимой, в самый разгар празднеств: Вена развлекается на балах и приемах. В марте объявлены "Концерты духовной классики", где наряду с произведениями Гайдна, Моцарта, Бетховена будет исполнено также "Офферторио" Доницетти: "Это доставит мне огромное удовольствие, потому что будет только духовная и классическая музыка".

А чем станет заниматься Доницетти вот сейчас? Тем же, чем и всегда: опять примется за сочинение музыки. В середине февраля он заканчивает новую оперу-сериа для Вены - "Мария ди Роган" в трех актах. И принимается за следующую, в пяти актах, для Парижа - "Дон Себастьяно". А кроме того, Доницетти еще взялся написать "Катерину Корнаро" для "Сан-Карло" и поджидает либретто. Но маэстро охотно отказался бы от этой оперы. Он признался Дольчи: "Я написал им, не согласятся ли расторгнуть контракт, но боюсь, что не согласятся, а посему придется ехать в июле в Неаполь и мчаться потом, в августе, в Париж. Когда занят работой, чувствую себя хорошо, поездки не убивают меня. Но время от времени ко мне является с обычным визитом высокая температура, правда, длится это не более суток, и я снова с еще большим усердием окунаюсь в работу".

Он пытается шутить над своими недомоганиями, однако эти "обычные визиты" госпожи температуры его тревожат. Отчего бы это?.. Неожиданно для самого себя у него зарождается сомнение - что если друзья правы, когда заботливо упрекают его: - Может, и в самом деле я слишком много работаю? Я ведь мог отказаться от оперы для Неаполя... И пишет об этом Персико: "А если я вдруг заболею от переутомления или от неприятностей, как это случилось в прошлом году? Прошу тебя, попробуй уговорить их отказаться... И пусть не задерживают с ответом и ты тоже поскорее сообщи мне, чтобы я мог успокоится и располагать своим будущим здоровьем... А если они не поверят, что у меня бывает такое повышение температуры, то есть же врачи Фоссати и Марончелли в Париже, да и здесь найдутся, готовые дать мне тысячи свидетельств, что жар вызывает у меня сильное нервное возбуждение и моя голова теперь часто страдает от этой болезни".

Но тем временем Доницетти не перестает много работать: дирижирует в монастыре елизаветинок большим концертом с двумястами пятьюдесятью хористами, перерабатывает свое "Мизерере", написанное для папы Григория ХVI, и руководит его исполнением в Святую пятницу в Императорской капелле. Критики признают композитора достойным занять место рядом с самыми выдающимися немецкими сочинителями духовной музыки.

Вечером 5 июня 1843 года на сцену театра у Каринтийских ворот выходит его "Мария ди Роган" - это новое название "Дуэли при Ришелье", которая написана за восемь дней, незадолго до "Дона Паскуале". Императорская семья специально прибыла из загородной резиденции на премьеру спектакля. Зал переполнен, как бывает в особо торжественных случаях. В первом ряду партера сидит графиня Амелия Тааф, которую зрители разглядывают с живейшим удовольствием прежде всего потому, что она очень красива и к тому же близкая подруга автора. А он пишет в шутливом тоне шурину: "С величайшим прискорбием вынужден сообщить тебе, что вчера вечером выпустил "Марию ди Роган" с Тадолини, Ронкони и Гуаско. Какой нужен был талант, чтобы уберечься и не утонуть в этом море аплодисментов. На сцену вытаскивали меня после каждого действия. Словом, полное фиаско! Сиречь, все превосходно, все, все. Сообщи об этом в Неаполь, напиши своей супруге и дочери, раструби всему свету и друзьям. Августейшая семья в полном составе прибыла в театр, покинув на вечер свою загородную резиденцию, и после окончания спектакля долго оставалась в собственной ложе, неистово аплодируя, чуть ли не свистела. И сегодня тоже можно будет увидеть, какая фантасмагория произойдет в зале, Тото!"

Венские газеты полны похвал. "Чрезмерных, - возражает Доницетти, - прежде я не верил, когда меня ругали, теперь я думаю, надо не очень-то верить и излишним похвалам". "Венская музыкальная газета" пишет: "Эту оперу следует отнести к числу наилучших творений, какие выходили из-под пера его. Достойно выдержанный характер стиля, внутренняя стройность конструкции и выверенное драматическое развитие музыки, всегда подвластной Доницетти, целостность формы - все это позволяет думать, что маэстро хотел придать своей опере, специально написанной для нас, черты строгости и достоинства, которые так хорошо отвечают нашей нации. Эта опера - смелый взлет великого музыканта, поднявшегося выше современного музыкального вкуса словом, выше своей эпохи".

Еще продолжают давать спектакли в Вене, а "Марию ди Роган" уже просят театры Лондона, Парижа, Брюсселя, Неаполя. Но подошло время летних каникул, и в середине июля Доницетти покидает столицу Австрии в сопровождении молодого бергамасца Маттео Сальви, которому он покровительствовал, помогая облегчить тернистый путь к сцене.

Из Мюнхена, где Доницетти гостит у маэстро Ахиблингера, он пишет Майру, сообщая, что посетил Германию и родной дом дорогого старца в Мендорфе. Он искренне признается: "Мое появление на свет было, однако, более тайным, поскольку я родился в Борго Канале под землей, куда никогда не проникал луч солнца. Словно филин, начал я свой полет. Неся самому себе то печальное, то счастливое предвестье, отнюдь не поддерживаемый моим несчастным отцом, который постоянно твердил мне: "Этого не может быть, чтобы ты писал музыку и был приглашен в Неаполь, в Вену".

Щитом от подобных унижений мне служила только сила духа. Признаю это и горжусь: у меня было много неудач и не одну тайную слезу пролил я, когда горел желанием что-то сделать. Да и как не пролить эту тайную слезу из-за напрасных трудов, из-за все новых и новых трудностей, какие возникают когда ловишь счастливый случай. И все же мне всегда везло, я всегда его находил, теперь уже больше не ищу! Я счастлив, любим и почитаем... Что еще нужно? На небе обитает душа, которая молится за меня, за вас, за всех".

Доницетти не едет в Неаполь, потому что постановка его "Катерины Корнаро" перенесена на январь будущего года и отправляется в Париж, где принимается работать "с семи утра до четырех часов дня", с головой уйдя в "Дона Себастьяно" - в новую оперу в пяти актах, которую маэстро готовит для Гранд-опера.

В одном из писем Мейерберу он сообщает: "Вы, конечно, хорошо знаете несчастливый поход короля дона Себастьяно против Алжира, где он потерял всю армию и погиб такой загадочной смертью. Вокруг этого события и строится сюжет. У меня тут есть и Камоэнс, и инквизиция, плетущая интриги, чтобы сделать Португалию рабыней Испании - словом, всего понемногу. Тратятся огромные деньги на постановку. Приглашены новые художники, работа уже идет вовсю, и мне еще предстоит потрудиться, потому что пока существуют лишь некоторые наброски для каждого действия, но и этого достаточно, чтобы за неделю писать по акту".

Маэстро находит время и для постановки в октябре в Итальянском театре "Велизария" и "Марии ди Роган", а также чтобы возобновить Мучеников в Гранд-опера. - Что за жизнь! Ни минуты покоя! - А почему же ты не устроишь себе небольшой перерыв и не отдохнешь? - Почему... Потому что как только я перестану творить, больше уже не смогу взяться за работу. Так что, надо держаться и двигаться вперед.

Он вздыхает, но в сущности такая напряженная жизнь - беспрестанные разъезды, безостановочный труд, все новые оперы, все новые волнения - такая жизнь, какую он всегда любил, и сейчас ему по душе. Остановиться? Передохнуть? Ему и в самом деле кажется, будто потом он уже не сможет сделать ни шагу. Какая-то тревожная предопределенность гнетет его, вынуждает действовать, подхлестывает. Ах, как же далека та, скромная жизнь в молодости, в Бергамо!

"Отлично представляю себе синьору Лукрецию (жену Майра), как она плачет и радуется, и всех вас, а вы и не знаете, конечно, что в тот день я все время думал: «Вот сейчас, наверное, начинается празднество, сейчас, должно быть, поют, сейчас закончилось первое отделение...»" И чтобы уж совсем не разволноваться, завершает: "Спорю, что мой брат Франческо, выражая свою благодарность, совершил какую-нибудь оплошность, сфальшивил, выступил соло, и Боже нас упаси, оконфузился. Впрочем, ты его быстро утешишь сорока франками! Ладно, пусть хоть он порадуется".

Маэстро чувствует, как его все чаще охватывает гнетущая тоска. Куда подевалась его прекрасная уверенность в себе, в своих силах? Сильнейшая уверенность! То и дело возникает ужасная головная боль. Неожиданно поднимается температура... Глаза устают, его тонкий ум словно затуманивается.. Маэстро сделался нетерпимым. Это он-то, всегда обладавший необыкновенной выдержкой, снисходительностью.

Разные затруднения, сложности, препоны, какие прежде только побуждали его к борьбе, распаляя воинственный дух, теперь утомляют, лишают сил. А где же вера в себя? Иногда ему кажется, что в Доне Себастьяно он превзошел себя, а порой сильно сомневается в этом. А как мучительны репетиции! Директор театра, певцы требуют изменений, сокращений, добавлений. На последней репетиции Доницетти даже в гневе раскричался, когда к нему обратились с новыми просьбами, и ушел с подиума, заявив: - Не могу больше. Мне нездоровится. Эта опера убивает меня!

Премьера оперы "Дон Себастьяно" по либретто Скриба, нагромоздившего неимоверное множество чудовищно сложных и мрачных сцен, прошла 13 ноября 1843 года. Главные партии исполняли сопрано Штольц, тенор Дюпре, Баруале, Массол, Левассёр. Прием был не восторженный, но горячий. За несколько дней до выхода на сцену маэстро писал Леону Герцу: "По-моему, будет так. Первый акт понравится. Второй акт с танцами, дуэтом и, самое главное, финальным романсом тоже будет иметь успех. Третьему акту с романсом, с мужским дуэтом и траурным маршем будут аплодировать. А остальное слишком испорчено непрестанными изменениями, поэтому не понравится. В четвертом акте много событий - в целом может понравится, но восторга не вызовет. Есть в четвертом акте один номер, который примут очень хорошо. В пятом небольшая каватина (пустячок), привлечет внимание большой дуэт, потом баркарола, половину которой мне пришлось сократить из-за сценической ситуации и потому она совсем теряется. Небольшой терцет почти с белым звуком оставит публику равнодушной, после чего следует финал драмы, где музыке почти нечего делать. Из всего этого можешь себе представить, что моя опера плохо кончит".

Пессимист в своих предвидениях, но оптимист на премьере, показавшейся ему абсолютной победой. Маэстро знал, что у него немало врагов, раздраженных его необычайной активностью и слишком частыми успехами. И Доницетти был очень рад, что ему удалось разгромить своих завистников, заставить их услышать аплодисменты и этой его новой опере. Преодолеть сколько трудностей и такую враждебность - разве не прекрасная это победа?

А к тому же - что еще больше злило завистников - на следующий день после премьеры "Дона Себастьяно" в "Гранд-опера" в другом парижском театре - Итальянском - впервые во Франции вышла на сцену "Мария ди Роган". Она прошла отнюдь не столь успешно, даже Пегасу не удается дважды с одинаковым удовольствием искупаться в источнике Ипокрены. Однако исполняли ее такие певцы как Гризи, Брамбилла, Сальви и Ронкони... И крики были, да еще какие! Какие аплодисменты! Итак, за сутки одержаны победы в двух сражениях при оружии и с полной выкладкой!

Выходит, есть еще силы - и сражаться, и побеждать! Прочь печали, прочь уныние! Даже головные боли и жар отступают перед победителем. И он пишет Дольчи: "Чем больше старею, тем больше воюю. 13-го прошел "Дон Себастьяно", 14-го в Итальянском театре - "Мария ди Роган". Трудно сказать, какая из этих опер понравилась больше, но если аплодисменты и бисы говорят об успехе, то было и то, и другое. И могу сказать тебе, что я совершил нечто небывалое в анналах французской истории - показал в течение суток сразу две оперы - трехактную и пятиактную с балетом. "Мария ди Роган" весной прошла в Вене, но здесь я добавил в нее несколько сцен, и пока в зале звучали аплодисменты, повторял про себя: наконец-то свободен от всякой работы. Уверяю тебя, поставить в Королевской академии оперу с балетными сценами, в которой участвует не менее пятисот человек, дело нелегкое. Но все прошло гладко. Вчера вечером, на втором спектакле, успех был еще более шумным".

Этот успех был отмечен августейшей особой. И число почетных наград и титулов у Доницетти возросло. Донна Мария, королева Португалии, которой маэстро посвятил своего "Дона Себастьяно", объявила, что он возведен в звание кавалера ордена Св. Зачатия. Ну, а газеты? Они кусаются, хотя и признают, что в партитуре есть немало прекрасных страниц, но слишком "много грохота". И все же "Ревю де Монд" находит, что "в каватинах, романсах, в певучих, спокойных эпизодах в каждой ноте чувствуется то вдохновение, что породило "Анну Болейн" и "Лючию". Но как только события в опере усложняются, страсти накаляются, голоса переплетаются - прощай, ярко мелькнувшая мелодия! Коснувшись нас своим крылом, она теряется в сплошном нагромождении звуков".

Критики признают однако, что квинтет четвертого акта - сцена инквизиции - "сравним по красоте с лучшими страницами "Гугенотов" Мейербера", один из самых прекрасных номеров "по распределению голосов, четкому разделению партий, которые не сливаются с хором а как бы высвечивают ведущую мелодию", финал же третьего акта вызывает восторг.

Доницетти находил утешение и своеобразное отмщение в благожелательности публики. Он писал Тото Васселли: "Знаешь, спектакли "Дона Себастьяно" и "Марии ди Роган" - это богатейшие виноградники для обоих театров. После семи представлений "Себастьяно" сбор составил, помимо абонементов, 60 тысяч франков и покрыл все расходы. На представлении "Марии" театр каждый вечер переполнен, и деньги текут рекой". - В таком случае, дорогой Гаэтано, что же тебе еще нужно? Сразу две твои оперы с триумфом идут в двух крупнейших театрах, и ты еще хочешь, чтобы журналисты и композиторы-соперники признавали твою гениальность? Радуйся, что они не избивают тебя палками! - Ты прав. Нужно доставить какое-то удовлетворение и неудачникам.

Сделавшись самым популярным и самым кочевым маэстро в Европе, Доницетти 20 декабря покидает Париж и направляется в Вену. В своем обычном шутливом тоне он сообщает об этом шурину Васселли, не скупясь на стихотворные строчки. В них много намеков на известные только им двоим события, и хотя стихи не блещут литературными красотами, они очень верно отражают настроение Доницетти.

Он старается быть веселым и оживленным, несмотря на приступы головной боли, доставляющие ему страдания. И все же в письме проскальзывает беспокойство, придающее всей этой шутливой веселости горький привкус. А завершается это на первый взгляд беззаботное письмо трагическим предчувствием: "Хуже всего, что теряю зубы, не только седею, и все говорит мне о том, что скоро конец..."

Отныне предощущение смерти, внезапно возникшее в сознании, больше никогда не покидает его. Он сопротивляется, борется, старается сдерживать себя, пытается шутить, но мысль эта главенствует над всеми другими. Длительное путешествие из Парижа в Вену - десять суток - которое он проделал в одиночестве в собственной карете, было довольно скучным. "Трястись по четырнадцать или пятнадцать часов каждый день по ужасным дорогам в довольно прохладную погоду, ты же понимаешь, не очень-то весело. Теперь же развлекаюсь, потому что не работаю. Мне нужен отдых. После двух опер в Париже я стал принимать сироп из наперстянки по четыре ложки в день. Он помог мне, и теперь я уже перестал его пить, так как чувствую себя лучше. Какая разница между Парижем и Веной! Там все волнение, тут все - само спокойствие. Уверяю тебя, что после столь сильных требований и переживаний здешний покой - для меня отдых".

И вот опять возникает упрямая мысль о смерти, от которой он пытается увернуться: "Будь этот покой вечным, мне было бы не все равно, а пока он для меня, что бальзам". В Вене он встречает многих друзей, но его ожидают тут и холода. И здесь он получает известие, от которого ему делается еще более зябко: 12 января 1844 года его новая опера "Катерина Корнаро" была встречена в Неаполе с прохладцей. Ах, эти неаполитанцы, то и дело они огорчают его! Опера создавалась одновременно с "Доном Себастьяно", но в Париже автор сам готовил ее постановку, а кто знает, как исполняли Катерину в Неаполе?

"Слышу, как громко освистывают меня в Италии!" В планах маэстро - передохнуть, но он готовит для императора "Парафраз на тему о Христе", написанный в Неаполе еще пятнадцать лет назад, а теперь переработанный и исправленный, дополняет собрание "Венских вдохновений", пишет молитву "Аве Мария" для двух голосов, "Приношение" для Императорской капеллы, дирижирует концертами при дворе.

Однако все эти занятия для Доницетти не работа, а развлечение, тем не менее он не поддается соблазну многих других увеселений светской жизни в Вене. Отныне его новой, нежеланной подругой становится печаль. Он пишет друзьям: "Чувствую себя все более одиноким на этом свете. Что поделаешь? Это наводит тоску, и я не получаю удовольствия от желанного покоя, навстречу которому спешу вот уже многие годы и который, видимо, никогда не обрету".

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет