Глава XII

Наконец, 10 апреля 1840 года "Мученики" вышли на просторную сцену "Гранд-опера". Сияющий роскошью зал, напряженное нервное ожидание - но и эта опера в первый вечер не получила единодушного одобрения, какое бывает при большом успехе. Кое-что нравилось, это верно, аплодировали часто, вызывали на сцену, но без особого восторга.

Несколькими днями ранее в письме к другу Персико в Неаполь Доницетти предвидел такой исход: "Первый акт пройдет неплохо, второй встретят холодно, третий получше, четвертый выдержит". И все же в душе он надеялся на лучший прием. Опера стоила ему огромного нервного напряжения, невероятного труда по переработке, сокращению, переделкам, подгонке, она доставляла множество огорчений. Маэстро с увлечением взялся за эту мистическую трагедию, прославляющую первых христианских мучеников.

Он понимал, сколь благородна и возвышенна тема, как легко перейти границы жанра - и тогда получится оратория, а не опера. Необходимо было уравновесить героические и религиозные эпизоды, не утяжеляя их, и в то же время не слишком отдаваясь на волю пения. Тем не менее, в перелицованном "Полиевкте", окрещенном "Мучениками", вокальная сторона - которая во многих эпизодах должна была подвергнуться суровым ограничениям - неудержимо прорывается сквозь все препоны, и прорыв этот настолько отважен и неистов, что возвышает драму, придает ей еще больше благородства и красоты.

Опера начинается оригинальной увертюрой, которая могла бы показаться по тем временам смелой, но была встречена всеобщим одобрением: здесь с волнующим красноречием возникают и развиваются основные мелодии; сюда же Доницетти ввел хор, который придал этому номеру мистическую и героическую окраску, впечатляющую торжественность, идеально выявляющую характер оперы.

Маэстро понял, что хор, участвующий в драматическом действии в качества равноправного героя, должен звучать мощно, символизируя народную силу нарождающегося христианства. В восторженные и таинственные молитвы, сопровождающие обряд крещения, в кантилены с постепенно нарастающим духовным мотивом, композитор сумел ввести драматический нерв, держащий слушателя в напряжении.

В то же время в мелодиях ощущается поэтическая печаль, пленительная и волнующая. Хор почти всегда доминирует, и оркестр, словно выражая уважительное внимание, лишь осторожно повторяет музыкальный рисунок хора, а где-то даже совсем отходит в сторону, предоставляя хористам петь почти a cappella, а сам только обозначает размеренный ритм музыки. Но не только хор звучит в опере с такой страстью и достоинством. Каждый персонаж наделен своей собственной богатой музыкальной характеристикой, и оркестр выполняет роль комментатора, раскрывающего состояние души солистов, а также в музыкальных звуках рисует обстановку, что по тому времени было непривычно для слушателей.

Поистине высокое и чистое вдохновение. Вступительный хор христиан, обряд крещения Полиевкта, выходная ария Паолины "Di quei soavi lagrime...", трепетное волнение толпы, нежные мелодии, воспевающие любовь и веру, драматически стремительный всплеск экзальтации на фразе "Sfolgoro divino raggio", великолепные сцены, где язычники собирались в храме Зевса, ансамбль "Святотатственное слово", в котором Доницетти подтверждает свое мастерство в гармонизации голосов, и неистовый взрыв эмоций в "Il suon dell'arpe angeliche - intorno a me gia sento", предваряющем небесное видение - этот номер сразу же стал необычайно популярным.

На премьере "Мучеников" не возникло особого восторга, но вскоре, как это часто бывало с операми Доницетти и даже Россини, на последующих спектаклях успех возрастает, перед слушателями раскрывается во всей красоте мощь и очарование музыки, которые не были оценены в первый вечер, прием становится все более горячим. Опера завоевывает публику. Полная победа.

Доницетти расстроился было на премьере, но постепенно воодушевляется, успех оперы, стоившей ему такого труда, радует его все больше и больше. Он сообщает Томмазо Персико: "На восьмом представлении "Мучеников" вчера вечером присутствовал весь двор, кроме короля, который редко посещает театр. Что за прекрасное зрелище! Театр переполнен! Ее Величество королева согласилась принять посвящение, и я испросил у нее аудиенцию, чтобы преподнести партитуру, и на днях жду ответа".

Шурину Васселли он пишет в Рим: "Начни я рассказывать, что мне довелось пережить из-за этих "Мучеников", этому бы не было конца. Достаточно сказать, что на премьере Дюпре вышел охрипшим, а у баса рука была на перевязи. Писать тебе о том, каков был исход, как-то неловко... Представляешь, потребовали повторить весь третий акт. Черт возьми, пришлось повторить целый акт! Упаси нас Господь от такой скуки!"

В конце мая спектакли еще продолжались, а потом прекратились, так как примадонна была занята где-то в другом месте. "Меня это очень огорчает, - сетует маэстро другу Персико, - но надо набраться терпения. Каждый вечер огромное стечение публики. Я рад этому, рад! Но если при возобновлении меня здесь не будет, то из-за интриг оперу опять отодвинут. Ты даже представить себе не можешь, что за каторга этот театр: тут все время нужно, что называется, стоять с мечом наголо".

Для того, чтобы неаполитанцы получили точные сведения, какой успех имел в Париже "Полиевкт", который был запрещен в Неаполе, маэстро просил друга Персико опубликовать в местных газетах фрагменты из французской прессы - но тот ответил, что завистливые особы не допустили этого. Самолюбие Доницетти было задето и он возмутился: "Как? Нельзя напечатать даже статью? Ох, шуты, шуты! Раз уж Дзингарелли и Флоримо заправляют консерваторий, я вовсе не собираюсь подчиняться кому бы то ни было. Извини меня за эту вспышку самолюбия! Теперь, я как никогда тверд в решении продать все там, в Неаполе, и даже не подумаю трогаться отсюда. Конечно, не консерватория привлекала меня, но когда я сравниваю здешние газеты с итальянскими и вижу, как высоко ставится мое имя тут, и как низко в Неаполе, тогда смеюсь, отлично ем и пью и буду делать то, что сердце, что дружба мне подсказывают. Две вклеенные вырезки покажут тебе, заслужила ли моя опера перепечатывания статьи или нет. Я не обращаю на это внимания. Bonjour... До свиданья, я голоден!"

Вскоре он продолжает письмо, изливая свое огорчение по поводу того, как с ними обращаются в Неаполе: "Если мебель портится, продай ее, потому что одному только Богу известно, что меня ждет впереди... Теперь, когда я уже перестал переживать свой уход из консерватории, стану вести бродячую жизнь, закреплюсь там, где придется, где мне будет лучше. Приеду в Неаполь продать мебель, возможно, и прощай. Все это совсем неопределенно пока, но скорее всего так и будет".

Исключительный успех "Мучеников" на последующих представлениях подтвердил многочисленные просьбы, с которыми обращаются к Доницетти за новыми операми. Всегда готовый приняться за работу, он взялся написать еще одно сочинение для Комической оперы. Скриб подготовил ему либретто. Дирекция "Гранд-опера" тоже просит новую оперу. - Ах, - вздыхает Доницетти, - отчего они так вежливы, когда нужно им, когда просят, а потом, когда опера готова, начинают волынить с постановкой?

Но просьба льстит Доницетти. Он напишет еще одну оперу для "Гранд-опера". Только надо будет договориться с Мейербером, кто из них раньше выйдет на сцену. Мейербер тоже взялся за новую оперу, а если где-то появляется "этот немец - фальшивый итальянец и фальшивый француз", остальным там уже нечего делать. Славный человек, доброе сердце, сплошные улыбки, любезности, комплименты, но такой настырный, прямо за горло берет! К счастью, он пишет медленно, и за то время, какое ему нужно на сочинение одной оперы, Доницетти может выпустить целых пять. Короче, еще две новые оперы, и тогда другие маэстро раскроют рот от удивления. - Если я им нужен, пусть платят! Я столько лет работал почти задаром, и все пользовались этим! Пусть платят! Хоть раз, дорогие импресарио и директора!

Доницетти вовсе не жаден до денег, и ему немного-то и надо на жизнь. Но маэстро нравится, когда деньги определяют результат его труда, он по-детски радуется этому, видя в хорошей сумме признание его заслуг. Он пишет об этом Персико в письме из Парижа: "Сейчас путешествую на средства, получаемые от "Лючии", "Дочери полка" и "Мучеников". C'est tre bien! - Это очень хорошо! За прошлый месяц я еще, конечно, получу более двух тысяч франков - оплачу дом, отдам небольшие долги, расплачусь с портным... Сегодня вечером еще одно представление "Мучеников". Очень удобно получать по 250 франков каждый вечер в течение сорока спектаклей, а потом еще по сто за каждый следующий..."

А так как друг снова заводит речь о женщинах, Доницетти отвечает: "Зачем эти разговоры о браке и о том, чтобы я был осторожен? Я не мальчик, ты же знаешь! И если я сказал тебе: "Я бы стал французом", это вовсе не означает: "Женюсь". Я сказал так, потому что меня немного задела неблагодарность Неаполя. Останусь жить там, где мне больше всего понравится. Вот и все".

Но и в таком городе, что раскинулся на берегу моря под присмотром Везувия, есть дом, который он не в силах забыть и воспоминания о котором он не может вырвать из своего сердца. В юности его преследовал призрак голубых глаз, даривших ему столько нежности, вселявших столько надежд и столько печали.

Теперь он навсегда связан воспоминаниями о своей дорогой, нежной Вирджинии, и ему часто кажется, будто он слышит по-матерински ласковый голос жены, повторяющий, как в прекрасные годы счастья: "Гаэтано, если тебе не трудно, не сыграешь ли мне то, что сочинил сегодня? Я хочу быть твоей первой слушательницей". И он играл, и она с восхищением внимала. Незабываемое далекое время...

Доницетти начинает тосковать по Неаполю, Риму, Бергамо. Припоминает годы учебы, свои первые победы. Он остается дома пофантазировать. Он не хочет сегодня идти на приемы. Все приглашают его. Он стал самым популярным маэстро, самым модным композитором. Маэстро, напишите оперу для нашего театра? Маэстро, а песню для нашего издательства? Маэстро, две ноты в мой альбом! Маэстро, не окажете ли честь нашему столу? Мы собираемся в тесном кругу, и никто не попросит вас сесть за рояль...

Приглашения, приглашения, приглашения... Порой, стараясь уклониться от них, он говорит, что ему нездоровится. Ему никуда не хочется идти. А на самом деле время от времени у него случаются приступы ужасной головной боли, как в те времена, когда он писал "Лючию": такая сильная головная боль, что он мучительно страдает несколько часов подряд, а потом, когда она проходит, ощущает себя совершенно подавленным и невероятно обессиленным. Отчего бы это?

А когда он чувствует себя хорошо, то в одиночестве отправляется на прогулку по тихим улочкам. Если же ему делается грустно и печально, он идет к друзьям в артистическое кафе или зовет приятелей к себе домой, и веселится, шутит... Сегодня - нет, сегодня он останется дома, побудет один, пофантазирует. И с грустью вспоминая свои студенческие годы, ранние победы, он отводит душу в письме к другу Дольчи в Бергамо: "Должен сказать тебе, что, поставив "Полиевкта", вернусь в Италию отдохнуть немного, потому что все эти церемонии, обеды, портреты, гипсовые бюсты и тому подобное - все это хорошо тешит самолюбие и все же наводит тоску на несчастного художника, каким являюсь я. Здесь я вижу немало путей заработать деньги во многих местах, но я привык к немногому, желания у меня скромные, я даже не могу приучиться зарабатывать деньги.

Я не Россини, и мне не так везет, как ему, но когда у человека есть, на что прожить - и даже хватает еще на развлечения - считаю, он должен отойти от дела и быть довольным. Живу хорошо, после этой французской оперы отложу еще три тысячи скудо, чего же мне еще надо? Не хочу быть дураком вроде Бея, моего брата, который, заработав больше меня, наверное, сидит в обветшавшей древней Византии и бездельничает. Я предложил ему жить вместе, одним домом, и не знаю, но думаю, жена отговорила его. Я один! Очень больно произносить это слово... Ты поймешь, сколько горя заключено в нем. Но раз Богу угодно так!... Мой брат мог бы жить еще лучше, мы взяли бы тогда к себе и Франческо. О, тщетные надежды! Он любит Константинополь, которому обязан всем, а я обожаю Италию, потому что после моего дорогого Майра ей обязан жизнью и известностью..." Он пишет эти строки, и его охватывает трепетная печаль, тоска по Италии, по своей родине, по близким людям, так и хочется уехать туда, бросить все и вернуться назад...

"Я рад, что наш славный Майр чувствует себя хорошо. Искусство развлекает его. Искусству мы должны быть благодарны за то, что только оно сохраняет нам Нестора композиторов, нашего папу и президента команды Триумвирата. Сплотимся еще теснее вокруг него, мой дорогой друг, так как наша семья редеет".

Печальна эта последняя фраза, печальна и выдает страх почувствовать себя одиноким, остаться совсем одному... Триумвират, о котором он упоминает ("сплотимся еще теснее" - и призыв этот похож на крик о помощи), состоит из Доницетти, Дольчи и Бонези, прозванного неистовым Марко Бомбой Бонези. Три школьных товарища, вернейшие друзья.

Есть еще один, но сейчас он далеко, как и Доницетти. Он далеко, и у него плохая память, у этого Бартоломео Мерелли, жизнерадостного друга юности, написавшего либретто для его первой оперы. Теперь это очень серьезный человек, он сделался знаменитым театральным импресарио. "С тех пор, как Мерелли стал импресарио в Милане, я ни разу даже не перемолвился с ним ни единым словом. Может, и осмелился бы, если хотя бы понял, что он вспомнил обо мне". Доницетти отправил другу Дольчи карикатуру, появившуюся в "Шаривари", где он изображен в ожидании, когда можно будет начать писать ноты обеими руками. "Смеешься, да?, видя меня в этой газете? Пишу обеими руками, правой и левой, что объясняет, почему я пишу так быстро! Стихотворная подпись лестная. Это газета, которая помещает шаржи на разных знаменитостей".

Сколько воспоминаний! Сколько печали! Хватит, хватит, здесь нечем дышать! Нужен воздух. Надо бежать и тотчас же. Решение принято в одну минуту. Почтовый дилижанс на завтра? Есть? Хорошо. Ни с кем не попрощавшись, он уезжает.

Был июнь 1840 года. Доницетти прожил в Париже двадцать месяцев. Слишком много, казалось ему - и за это время ни разу не пришлось побывать за городом, подышать свежим воздухом. Более полутора лет безостановочной работы, борьбы, трудностей, незаслуженных обид и огорчений, тяжело дающихся побед.

А теперь вот он приехал в Швейцарию. Отдохнет в долине Роны. Но может ли Доницетти отдыхать, не обдумывая новую оперу? Через неделю ему кажется, что он уже набрался сил, не страдает больше от головных болей, которые так мучили его и даже испугали, пробудив в душе какие-то мрачные предчувствия. Сейчас ему дышится легко, настроение отличное, и он принимается писать веселую оперу для неаполитанского театра "Фондо". Опера называется "Рита", ее заказал давний друг, импресарио Барбайя, который хотел поскорее поставить ее. Поскорее? Опера написана всего за неделю. Она небольшая - одноактная, и Доницетти с удовольствием сочинял ее.

Но импресарио Барбайя так и не увидит партитуры. Он почил вечным сном как раз в это время, к великому огорчению Доницетти и всех, кто за внешней живописной грубоватостью манер умел различить глубокий ум, верное сценическое чутье, преданность друзьям, доброе сердце этого человека, который столько лет властвовал в самых крупных театрах Италии и за рубежом, и можно сказать открыл дорогу Россини, Беллини, Доницетти, а также многим другим менее значительным композиторам и принес столько пользы искусству.

О пребывании Доницетти в Швейцарии в театральных кругах говорят с усмешкой, лукаво комментируя его жизнь там. Он один? А разве его бегство из Парижа - ведь он уехал, ни с кем не попрощавшись - не связано было с какой-то маленькой галантной тайной? В Париже маэстро пользовался большим успехом в обществе, особенно в окружении прекрасных дам. Доницетти повсюду ухаживал за хорошенькими женщинами, но в Париже они сами осаждали знаменитого и такого обаятельного маэстро.

Поговаривают об одной даме, которая сопровождала его в поездке в Швейцарию и которой он был весьма предан. Кто это? И почему Доницетти остановился не в каком-нибудь прелестном городке, а едва ли не прятался в маленьких сельских гостиницах? Таинственная незнакомка тоже скрывалась с ним? Дольчи передал другу, что болтают на этот счет, и Доницетти отвечает: "Опять нападаешь на мою спутницу в поездке? Молодец! Браво! Синьора, которая отправляется на воды в Швейцарию в моем обществе по просьбе мужа, а потом в Милан познакомиться с этим городом, заболевает, и я проявляю к ней скорее дружеские чувства, сопровождая ее, нежели она ко мне, соглашаясь на мое общество - все это вызывает в Милане такую реакцию: Вилла сообщает об этом в Неаполь, в Рим, не знаю уж, кому еще. (Вот что получается, когда человек становится знаменитым!) Впрочем, мне смешно. И вот тебе истина - она на этом обрывке бумаги, который я вкладываю в письмо. По нему можешь судить, работаю я или нет, и стремлюсь ли уехать отсюда".

Ладно, ладно, маэстро, не такое уж это невинное приключение, как ты хочешь нас заставить поверить. Но вообще речь идет о замужней даме, и благородство предписывает твоим друзьям сделать вид, будто они верят тебе. Будем надеяться, что супруг ее тоже. В конце июля по-прежнему в обществе таинственной дамы Доницетти оказывается в Милане. Он пишет Дольчи в Бергамо: "Ты, наверное, думаешь, будто я в Париже, а я в это время гулял по диким и живописным горам Швейцарии. Сейчас ты, должно быть, полагаешь, будто я в Неаполе, а я пишу тебе из Милана. Очень хочу съездить в Бергамо, повидать нашего дорого Майра, собственного брата, тебя и друзей. Хочу остановиться в центре города, чтобы не беспокоить ни тебя, ни брата, и самому себе не доставлять трудностей в самое жаркое время дня. Разумеется, никто из вас не должен сожалеть по этому поводу или спорить со мной, иначе буду протестовать. А дней через десять отправлюсь в Неаполь, напишу оперу для Рима. И потом, после карнавала, снова поеду в Париж".

В Бергамо Доницетти направляется в гостиницу "Италия" на виа Прато. Он удивлен, польщен и едва ли не напуган приемом, который устраивают ему сограждане. У ворот города его встречают военным оркестром, музыка звучит и у гостиницы, где его обнимают старые преданные друзья и друзья новые, только что появившиеся, ранее неизвестные, которые сопровождают его повсюду, произносят в его честь речи ("Надеюсь, они не рассчитывают что я стану отвечать!"), и опять бесконечные аплодисменты... - За кого они меня принимают? - растерянно спрашивает Доницетти. - За нашу крупнейшую музыкальную знаменитость, - отвечает Дольчи, гордясь, что может составить вместе с другими вернейшими друзьями почетный эскорт. - А тебе кажется, они ошибаются? Он не станет этого утверждать, потому что подобные восторженные приемы доставляют ему немало удовольствия, но ему думается, что славные бергамасцы все же преувеличивают его достоинства. Более чем преувеличивают! - Какое там преувеличение! Это еще только начало! - Знаешь, ведь сейчас время отпусков. - Я специально подгадал к нему. Но ты же не хочешь этим сказать, будто я достоин подобной шумихи! - Не шути. Знаешь, мы ставим твоего "Римского изгнанника". - Вот теперь знаю, потому что ты сообщил мне об этом. - У тебя есть, конечно, даже наверняка можно сказать, что есть более прекрасные оперы, но мы выбрали "Изгнанника", так как он символичен. Ты изгнанник, возвратившийся в родной город... - Неплохая мысль, мой дорогой толстячок Дольчи. - И знаешь, будет блестящий прием. - Ну, это еще надо посмотреть. - Посмотрим, знаменитый маэстро, посмотрим, это мы тебе гарантируем!

Вместе с Дольчи маэстро все время окружают друзья детства, школьные товарищи: тот, кого он называет Марко Бомбой Бонези и Делаиди, и все вместе они отправляются навестить дорогого, великого Симоне Майра в его старом доме в верхней части города. Какие волнения! Сколько радости! Возле театра "Риккарди" на представление "Изгнанника" собирается такая толпа, что для поддержания порядки власти были вынуждены выставить у входа два кордона солдат.

Опера идет в исполнении блистательных певцов - Тадолни, Дондзелли, Марини. Аплодисменты (Аплодисменты? - Взрывы безумного восторга!) таковы, что невозможно расслышать оперу. Доницетти сидит в почетной ложе вместе с Симоне Майром. По окончании первого действия старый прославленный маэстро в волнении поднимается с места и на глазах у всего зала обнимает своего знаменитого ученика. Публика вскакивает с мест и устраивает овацию, неистово кричит, многие дамы утирают слезы.

И естественно, после окончания спектакля группа разгоряченных молодых людей выпрягает лошадей из коляски Доницетти и сама везет ее из театра в гостиницу, как это было принято в те времена в особо торжественных случаях. Кортеж с факелами и знаменем сопровождает Доницетти. Женщины с балконов осыпают процессию цветами.

"Национальный праздник" - так озаглавила свою статью, посвященную этому событию, местная газета. Однако нужно, чтобы такой памятный праздник оставил и какой-то конкретный след. Подумаем, что бы это могло быть? Надо вот что сделать! Открыть подписку на мраморный бюст композитора и поместить его в музей Бергамо. Прекрасная идея! Ее сразу же поддерживают. Работу поручают бергамаскому скульптору Бенцони, живущему в Риме на Пьяцца дель Пополо. Подписка завершается в несколько часов. И те горожане, что не успели внести свою лепту, недовольны, потому что все хотят чествовать Доницетти. Ладно уж, бергамасцы когда-то нарочно освистали его "Гувернера", а теперь заглаживают вину перед своим согражданином, как писала газета, "покрытым столь великой славой".

Как хорошо было бы остаться в Бергамо, в этом городе, где к нему так замечательно относятся! Но это невозможно. И Доницетти возвращается в Рим, где подписывает контракт, обязуясь написать новую оперу по заказу импресарио Яковаччи для театра "Аполло". В основу либретто положена мелодрама Романи "Аделия, или Дочь полка".

Ненадолго маэстро уезжает в Неаполь повидать друзей, с тяжелым сердцем входит в свой прекрасный дом, который снова вызывает у него глубокую печаль по любимой жене. Он не решается продать этот дом, где провел годы, которые теперь кажутся ему такими счастливыми и столь далекими. А уже в сентябре он возвращается в Париж.

И вновь принимается за работу. Скриб написал для него либретто оперы "Герцог Альба", которую Королевская академия музыки, то есть "Гранд-опера",обязуется поставить в январе. За три недели Доницетти набрасывает план и обдумывает вокальную строчку, но возникает столько разных сложностей, столько трудностей, что и речи быть не может о скорой подготовке спектакля, и маэстро прерывает работу.

Но обязательство за ним остается, а поскольку как раз в это время импресарио театра "Ренессанс" обанкротился из-за сумасшедших расходов, дирекция "Гранд-опера" предлагает Доницетти: - "Герцога Альбу" невозможно поставить, во-первых, потому, что опера еще не закончена, а кроме того, есть многие другие причины, которые вам известны. Не могли бы вы уступить нам вашего "Низидского ангела" - конечно, приспособив его для нашей сцены?

Маэстро соглашается. А чтобы внести в либретто изменения, необходимо обратиться к поэтам Руайе и Вёзу. Он подсказывает им новые ситуации, взяв их из романтической трагедии "Граф де Комменж" Бакулара Д'Армана, добавляет четвертый акт, почти оправданно вводит балет, без которого опера во Франции немыслима. "Низидский ангел" превращается в "Фаворитку".

Вперед, снова за работу! Щедрое вдохновение не покидает его, как когда-то в лучшие времена доставляет радость творчества. За двадцать дней он пишет три акта. Однажды вечером маэстро направился к друзьям поужинать. Это были близкие друзья, такие близкие друзья, что Гаэтано не нуждался в специальном приглашении. Он просто приходил, когда хотел, и садился без церемоний за стол. Хозяин дома был его добрым другом, а хозяйка тем более, и горе тому, кто вздумал бы злословить на этот счет. В тот вечер случилось так, что хозяева дома, его друзья, были приглашены куда-то на прием, но гораздо позднее, так что еще было время и поужинать, и побеседовать пару часов, а уж потом разойтись. Они отправятся в гости, а Доницетти - домой.

Однако после кофе, который маэстро очень любит и много пьет, в любое время дня, холодный или горячий, с мороженым или со сладостями, в любых вариантах, с какими угодно добавками, друзья собираются уходить, а маэстро уж очень не хочется подниматься с места, он совсем никуда не желает идти. - Тут так уютно, тепло! После чудесного ужина, каким вы угостили меня, мне совершенно не хочется выходить на мороз. И к тому же у вас такой вкусный кофе, что я позволил бы себе еще чашечку. - Ну, конечно, оставайтесь тут, а мы никак не можем не идти. - Идите, мои дорогие, я великодушно отпускаю вас! И советую как следует развлечься. Я же тем временем... - Понимаю, немножко вздремнете... - Что вы! Мои поэты дали мне сегодня к вечеру стихи для четвертого действия, и мне захотелось попробовать. Кто знает?.. Идите, а я устроюсь у камина и, когда вернетесь, покажу, что получится. - Дорогой маэстро, мы возвратимся очень поздно, вы, наверное, уже уйдете, поэтому желаем вам спокойной ночи.

Они возвращаются в час ночи. Маэстро пьет кофе. И явно чем-то очень доволен. - Вы еще здесь? - удивились хозяева дома. - Да, я подарил себе последнюю чашку кофе в награду за хорошую работу. Посмотрите: я закончил четвертый акт "Фаворитки". Удивление друзей переходит в изумление. Маэстро, словно опасаясь, что все это выглядит неправдой, добавляет: - Признаюсь, одну арию я взял из "Герцога Альбы" - "Spirito gentil - dei sogni miei...". Но мне кажется, я сочинил еще и два других неплохих номера - хор монахов "Fratelli, andiam dove il dolore e tregua" и песню "Splendon piu belle in ciel le stelle..." в унисон с оркестром, которую подхватывает удаляющийся хор, и кроме того, дуэт двух моих героев - Леоноры и Фернандо, который мне кажется, должен тронуть сердце, потому что и меня самого очень взволновал, пока я писал его.

Хозяева дома с изумлением смотрят на листы нотной бумаги, исписанные карандашом. И спрашивают: - Всего за три с небольшим часа вы написали целый акт? - Да, а теперь хочу спать. Спасибо за гостеприимство и спокойной ночи!

Премьера "Фаворитки" состоялась в "Гранд-опера" в Париже 2 декабря 1840 года. В главных партиях выступали прославленные певцы: Розина Штольц, тенор Дюпре, великолепную компанию им составили Баруале, Левассёр, Вартель. Как и с большинством других опер Доницетти, настоящий успех определился не сразу. "Фаворитка" завоевала публику на повторных спектаклях и как бы невзначай.

"Эта опера, - писали газеты, - была встречена хорошо, без особого восторга". Так случилось, что одна артистка балета, прежде совсем неизвестная, на втором спектакле сменила заболевшую прима-балерину, исполнявшую на премьере танцы в этой опере. Успех новой, никоему еще неведомой танцовщицы был настолько велик и столь неожиданным, что публика буквально повалила в театр. Париж любит такие нечаянные открытия, ему нравятся такие сюрпризы.

И тут можно было наблюдать любопытное явление - публика, пришедшая в театр специально посмотреть танцы и новую засиявшую звезду балета, пришла в восторг прежде всего от музыки. И опера Доницетти обрела колоссальный успех - прямо-таки фантастический. В те времена модно было - да и теперь еще это принято - утверждать, будто первые три акта "Фаворитки" - это "не Бог весть что", и вся красота, принесшая удачу опере, заключена в блистательном четвертом акте. Истина же в том, что и первые три акта тоже, несомненно, исполнены вдохновения, даже если там и оказываются кое-где менее удачные места.

Но все же на каждой странице партитуры есть достоинства, безыскусственность и сила, которые всегда отличают великого музыканта. А последний акт беспредельно прекрасен, весь от начала до конца. В нем гармонично выдержанные драматичность и нервная напряженность музыки и стихов, достигают высот шедевра.

Печаль, пронизывая финальный акт, сочетаясь с нежным и одновременно строгим героическим чувством, оборачивается смиренной фатальностью, жертвенностью и возвышается до поэмы самоотверженной любви. Слезные вздохи переходят в пение, пение превращается в молитву, а молитва становится подлинным чудом лирики. Душа обретает трепетность дыхания, наполняясь печалью неизведанных радостей, муками перенесенных страданий.

Возникает луч надежды, который трогает сердца, возбуждает душу волнует и успокаивает, благодаря кристальной выразительности мелодии, чистой красоте гармонии, какую только гений может создать в минуту самого глубокого и непосредственного вдохновения.

Критика была единодушна в утверждении, что речь идет о "величайшей опере", и это признали даже двое самых упрямых композиторов, которые обычно поносили итальянскую музыку и Доницетти - двое критиков-художников, которые защищали и без меры восхваляли только свои собственные оперы, тогда еще мало известные, принижая чужие произведения, - Вагнер и Берлиоз.

В ожидании, пока мир признает его гений, Вагнер с сильнейшим раздражением относился ко всем музыкантам, особенно к тем, кому помогает фортуна - та самая фортуна, которую он так ждал и которая еще не улыбнулась ему. Вагнер писал тогда: "Я обнаружил, что Париж в музыкальном отношении находится посередине между Италией и Германией. Немецкий композитор, который пишет музыку для Парижа, вынужден отказаться от значительной части своей серьезности и строгости, в то время как итальянец вдруг чувствует себя вынужденным писать более серьезно и более спокойно, отказываясь от слащавостей, и проявлять лучшие стороны своего характера. Я не стану делать из этого окончательный вывод, который, несомненно, оказался бы в пользу Парижа, но добавлю, что "Фаворитка" подтверждает прежде всего вторую часть моего тезиса. В этой музыке Доницетти наряду с признанными достоинствами итальянской школы преобладает та высшая благопристойность и достойное благонравие, какие тщетно было бы искать в других бесчисленных операх неистощимого маэстро..."

Последняя колкость - это удовлетворение, каким критик-художник тешит собственную натуру. Что касается "высшей благопристойности" и "достойного благонравия", какие "тщетно искать!, - это экзерсис, которому он может предаваться на досуге. И как раз тогда именно Вагнер сделал переложение для рояля "Фаворитки" и написал квартет на темы самых красивых мелодий из всей оперы. "Меня вынудила к этому нищета", - объяснял он впоследствии, дабы оправдаться за такое отступление от собственных "суровейших идеалов".

Разве не мог гордиться столь огромным триумфом маэстро, который всего год за один год, кроме "Фаворитки", привел к успеху "Дочь полка" и "Мучеников"? Но он был не из тех, кто почивает на лаврах. - Они колючие, - шутил он, - я предпочитаю шерстяной матрац.

А разве он не взялся написать еще одну оперу для Рима? Значит, надо выполнять взятое на себя обязательство. Ему не приходит в голову, что следовало бы немного передохнуть фантазии, которая непрестанно кипит и бурлит? Может ли он постоянно жить в таком изнурительном темпе? Сейчас ему кажется, будто он нисколько не устал.

А как же эти головные боли, которые время от времени доставляют ему столько ужасных мучений? Они что, больше не беспокоят его? И ни о чем не предупреждают? Не кажутся ли ему каким-то странным предвестьем? Когда начинается приступ, он совершенно падает духом, но стоит боли утихнуть, как тут же пожимает плечами, совершенно забывая о ней, и снова по-прежнему влачит цепи своих обязанностей. Это поистине цепи. "Я приговорен к каторжным работам, - говорит он, - и не могу ни жаловаться, ни просить пощады, потому что сам выношу себе этот приговор".

Ничего не поделаешь, надо писать новую оперу для Рима. Это будет "Аделия", по старому либретто Романи, которое уже использовал однажды маэстро Кочча, но неудачно. Почему Доницетти соглашается на такое либретто? Почему изъявил готовность удовлетворить каприз какого-то скряги-импресарио? Маэстро пишет Романи, прося его изменить финал, поскольку цензура не позволит героине покончить с собой на сцене.

Но поэт не хочет этого делать, вообще не желает утруждать себя из-за какого-то старого либретто, и тогда импресарио поручает сделать это поэту Джироламо Мария Марини. Тот соглашается на переделки. Получив стихи, маэстро в тревоге пишет шурину Васселли: "Марини прислал мне третий акт. Господи, прости ему! Черт знает, что за стихи, какие нелепые сценические эффекты! Даже не стану рассказывать, что за изменения будут, иначе мне пришлось бы все письмо занять подобными объяснениями. Пришлю музыку, все поймешь и скажешь: ты прав."

Но его неуемному темпераменту мало работы над новой оперой, "чтобы отдохнуть" (а отдых для него - это всегда только перемена занятия); он сам переводит либретто своих опер на французский язык, пишет еще романсы и песни, которые издатели наперебой выхватывают у него из рук, платя столь щедро, что вызывают зависть других композиторов, а также находит время для развлечений с друзьями и подругами.

Между тем "Фаворитка" по-прежнему идет с триумфальным успехом, но Доницетти не задерживается в столице Франции, дабы получать удовольствие от аплодисментов, каждый вечер все более восторженных. 14 декабря он покидает Париж, через неделю садится в Марселе на пароход и отправляется в Италию. Путешествие очень трудное, море штормит. Обычно Доницетти не страдает от качки, но на этот раз, ступив, наконец, на берег, он облегченно вздыхает. Пишет другу Дольчи: "Шторм, не прекращавшийся более недели, бросал нас во все стороны, да так сильно, что через пять дней после отплытия из Марселя в Рождество мы вернулись назад - оказались в Тулоне, тогда как обычно до Ливорно можно добраться за тридцать шесть часов".

В Париже незадолго до отъезда Доницетти распространился слух о смерти папы Григория XVI. Значит, в Риме театры будут надолго закрыты по случаю траура. Зачем же он туда спешит? Но известие оказалось ложным. Доницетти приехал в Рим в конце года и остановился у шурина Васселли, где его встретили с распростертыми объятиями - и сам "толстячок", как маэстро называл Тото, и все розы его семьи: теща - синьора Роза, невестка Розетта и синьорина Розучча, сестра Вирджинии.

В Риме, в этом сердечном доме где когда-то жила его невеста, Доницетти чувствовал себя в родной семье, здесь утихала печаль, здесь он отдыхал от непрестанной работы и от бродячей жизни, которая хоть и нравилась ему, все же время от времени обостряла чувство одиночества. Знатные римские семьи радостно принимали его, он часто бывал и в Казино ди Карбоньяни, где вместе с Тото и друзьями играл в бильярд. Но продолжалась работа и над новой оперой. Импресарио Яковаччи открыл сезон в театре "Аполло" в день Сан-Стефано оперой "Марино Фальеро" в честь маэстро, писавшего для "Аполло" свою Аделию. Потом показал "Моисея" Россини в парижской редакции, и 11 февраля 1841 года состоялась премьера новой оперы Доницетти "Аделия".

Ожидание, разжигаемое недавними парижскими успехами, было особенно накаленным. Несмотря на огромные цены, стечение публики было также огромным. Билетов продали гораздо больше, чем было мест в зале. Сам Доницетти с трудом достал билет, переплатив втрое. Многие не могли попасть в партер и столпились в фойе, возмущенно требуя возвратить деньги, шум не утихал, к нему прибавились крики из зала с требованием тишины. Вечер выдался невероятно бурный. Импресарио решил успокоить всех, подав сигнал к началу спектакля.

Главную партию исполняла Джузеппина Стреппони, в то время возлюбленная импресарио Мерелли, соученика Доницетти по школе. Но когда она вышла на сцену (а шел уже шестой эпизод), гвалт стоял такой сильный, что заглушал голоса певцов, растерявшихся от небывалой сумятицы. Продолжать спектакль было невозможно, даже оркестр умолк. Крики в фойе, протесты и шиканье а зале.

В одной из лож граф Аугусто Мараскотти начал оскорблять устроителей спектакля, сидевших в соседней ложе. В ответ на это сын одного из них, герцога Коркиано, капитан штаба Антонио Сантакроче отвесил графу пощечину! Тем временем импресарио, получивший от муниципалитета на постановку спектакля семь тысяч скудо, был арестован, касса конфискована, и вся выручка доставлена губернатору. Что происходит? Спектакль отменят? Нет, нет, публика хочет слушать оперу. - Но как же они хотят услышать оперу в таком шуме? - в полном отчаянии удивляется Доницетти.

И все же депутация от зрителей заявляет, что спектакль должен продолжаться. Оперу начинают сызнова, но артисты возбуждены, расстроены, и музыка исполняется так, что невозможно понять ее. Временами отдельные эпизоды - какой-нибудь мотив, ария, финал первого акта, дуэт или терцет во втором, кабалетта в третьем - доходят до зала, и тогда раздаются аплодисменты.

Единственный из певцов, кто сумел овладеть положением, был тенор Сальви. А бас Марини, обладавший великолепным голосом, так растерялся, что не раз пускал петуха, вызывая гневное возмущение слушателей. - Он нарочно фальшивит, наверное! Когда захочет, поет отлично! - А почему же он фальшивит? - Чтобы отомстить! У него красавица жена. Она строит глазки автору, автор этим пользуется, ну и муж вовсю старается, чтобы оперу освистали.

Оперу не освистали, но в такой суматохе ее просто не услышали и не оценили по достоинству. Тем не менее Доницетти шесть раз вызывали на сцену. А газеты? Газеты писали: "Первый акт: увертюра понравилась. Каватина примадонны, хотя ее и невозможно было прослушать всю целиком, принесла много аплодисментов Стреппони, и публика потребовала на сцену композитора. Второй акт: он был единодушно признан лучше первого, особенно хорошо приняли терцет, исполненный Стреппони, Сальви и Марини. И дуэт тенора с сопрано, вызвавший безусловный восторг, тоже принес артистам бурные овации, и автора четыре раза вызывали на сцену. Третий акт: здесь почти все было признано великолепным и достойным такого маэстро. Сценическое оформление не вызвало особого восторга, поскольку все осуждали костюмы..."

А бурный скандал в театре на другой день обсуждал весь Рим. Импресарио выпустили из-под ареста только после того, как он заплатил штраф в сто скудо "за то, что оказался виновником беспорядка в партере, вследствие чрезмерного скопления людей". Сантакроче был отправлен под строгий арест, однако, как утверждали злые языки прекрасная синьора Марини не переставала строить глазки автору.

А он чувствовал, что опера не получилась такой, как ему хотелось. "Но виноват я сам, потому что согласился писать музыку на либретто, которое мне самому не нравится, - без страстей, без эффектов - и на стихи, которые не способны пробудить вдохновение".

На повторных представлениях успех был больше: на втором автора вызывали одиннадцать раз. Но не в привычках маэстро было присутствовать на всех без исключения спектакля, и спустя неделю он уехал - ему нужно было вернуться в Париж.

В Париж Доницетти приезжает в начале марта после "довольно бурного" плавания из Чивитавеккья в Марсель, а оттуда добирается в настолько неудобном дилижансе, что, рассказывая об этом путешествии в письме к шурину, чтобы отвести душу, не может обойтись без иронии и перемежает в макаронической манере итальянские и латинские слова: "...такие неудобные, что не имея возможности вытянуть ноги, пришлось пухнуть где-то в нижней части моего существа, что сейчас уже, выражаясь туманно, может, наконец, функционировать нормально".

Как бы в награду за перенесенные неприятности по прибытии в Париж, который к тому же встретил его "снегом, гололедом, ураганом и прочими напастями, каких тут в изобилии", его ожидало здесь звание кавалера ордена "Нишан Ифтихар", преподнесенное турецким султаном, что развеселило его и привело в хорошее расположение духа, и он даже шутливо подписывает послание к Тото: "Великий Хан Татарии Гаэтан-оглу".

В "Гранд-опера" с огромным успехом идет его "Фаворитка". Прошло уже 22 представления, а театр неизменно полон. "Неплохо, да? - с понятной гордостью пишет он итальянским друзьям. - Неплохо идут дела, не только искусство!" И поскольку шурин и все остальные советуют ему не ввязываться ни в какие губительные спекуляции, вроде тех, из-за которых в свое время потерял столько денег несчастный Беллини, маэстро отвечает: "Зачем говорить о печальном и спекуляциях? Я ведь быстро сбегу отсюда, не растеряв своих денег, не бойтесь. Если дьявол задумает помешать мне, то могу и босиком пойти по миру, но если дела пойдут, как надо, ничего не потеряю..."

Друзья из Италии пытаются дать ему наставления и относительно женщин: "Смотри, не сбейся с пути, Гаэтаноне, развлекайся, если захочется, иногда, но не усердствуй!" От отвечает: "Усердствовать? Вы что, за мальчишку меня принимаете? Из-за того, что я люблю пошутить и поухаживать, нередко больше на словах, чем на деле, из-за того, что люблю развлечься, вы уже думаете, будто у меня головы нет не плечах и я не умею вовремя остановиться? Знаю, знаю, вы считаете меня ловеласом, способным волочиться за всеми женщинами, каких только встречу, но это вы так думаете или так считают за кулисами, видя, как я любезен с не слишком отвратными певицами. Только представление это неверное. Тут путают хорошее воспитание с желанием поухаживать. Вы считаете меня красивым мужчиной? Возможно, но как бы то ни было, я не хочу быть таким, какими обычно бывают красивые мужчины, - глупым и тщеславным".

Похоже, все считают своим долгом вмешаться в его личную жизнь, проникать в его интимные тайны. - А не собираетесь ли вы опять жениться? - Нет, благодарю. А зачем? - Чтобы не быть одному. - Я мог бы вам ответить: "Лучше быть одному, чем в дурном обществе", но я вовсе не одинок... - Мы знаем, вам всегда везет в амурных делах. - Откуда вы можете знать это, мне совершенно непонятно, если мне самому это неизвестно. Во всяком случае, это не то везение, на какое намекает в письме из Италии одна моя подруга, синьора Гранки. Эта добрая благожелательница узнала, Бог весть откуда, будто я стал в Париже кумиром одной пожилой, очень богатой дамы, старой кокетки, якобы осыпающей меня поцелуями и дорогими подарками. Прекрасное ремесло приписывает мне синьора Гранки! И еще сообщает об этом мне же и распространяет столь чудесную новость в Италии среди моих друзей! Она ошибается!

Разгневанный этой глупой историей, Доницетти с обидой пишет другу Персико: "Ты же знаешь, как я зарабатываю деньги, и этого достаточно, чтобы оправдать меня. Впрочем, мне никто не нужен, и у меня нет никаких дамских презентов". И чтобы закончить разговор о женщинах, добавляет: "Ты же понимаешь, когда у тебя столько работы, нет времени изображать петуха ни со старыми дамами, ни с молодыми: так или иначе, когда мне скучно, я развлекаюсь".

Пока что, слава Богу, никаких новых опер не предвидится. У него много друзей и достаточно работы - надо переводить на французский язык и сокращать старые оперы - "Паризину", "Бетли", "Велизария". Доницетти ставят во всех театрах Италии и Франции, в Лондоне и в Вене. "Лукреция Борджиа" переведена на французский и идет в Вене с "поистине безумным успехом".

А вот и неожиданность: опера столкнулась лицом к лицу с тем, кто написал исходную драму, по которой составлено либретто, - с Виктором Гюго. И тот подает в суд на издателя и поэта Романи. В результате распоряжением властей спектакли запрещаются: во Франции не шутят с авторским правом. - Слишком справедливо! - восклицает Доницетти, довольный что его самого не привлекают к суду, поскольку музыка принадлежит ему, а не кому-то еще. - Слишком справедливо! Я как-никак тоже автор.

И тут же соображает: ведь "Лукреция Борджиа" имела в Италии из-за придирок цензоров столько вариантов либретто, что вполне можно было бы воспользоваться ими и обнародовать во Франции, приспособив музыку к их собственному тексту. - И это будет единственный случай, когда цензура принесет хоть какую-то пользу! Никаких новых опер нет, и он позволяет себе праздник, которому редко радуется, - несколько дней совсем ничего не делает. А это и в самом деле доставляет ему некоторое удовольствие. Ему, привыкшему безостановочно трудиться и всегда с таким пылом?

5 мая Доницетти присутствует на торжественной церемонии памяти Наполеона. И пишет шурину: "Трогательно было видеть тех, кто служил ему, некоторые были даже в мундирах того времени, изъеденных молью, рваных, грязных, многие сшили новые мундиры. Целовали императорскую шляпу, корону, плакали, и Монсей, старый маршал которому уже почти стол лет, был в парадной форме". Доницетти нравится бывать в светских салонах, где его живой ум и остроумие весьма ценятся. О нем говорят: "Он обладает брызжущим остроумием Россини, этот прекрасный маэстро!"

Ему нравится бывать на премьерах комедий, знакомиться с писателями, поэтами, журналистами, несмотря на то, что они (те, что занимаются музыкальной критикой) нередко сурово отзываются о нем и его операх. "Надо дать им возможность отводить душу, ведь очень часто это люди, которые вот так мстят тем, у кого есть талант и кому везет!" Чтобы обезвредить их, следовало бы, наверное, позаискивать перед ними но Доницетти не любит угодничать. Обхаживать некрасивых мужчин, когда вокруг столько красивых женщин? Можно было бы затеять разные интриги, чтобы победить враждебность, какая еще встречается в театральных кругах. Но он с презрением отвергает подобное унижение.

В планах на ближайшее время постановка в Париже "Велизария" и других его опер, но он жалуется шурину: "Пока "Велизария" представят здесь на французском языке, пройдет еще несколько месяцев. Тебе и не вообразить все эти французские ухищрения, козни, интриги. Можешь себе представить, какое отвращение питал ко всему этому Россини. Тем не менее один из этой журналисткой клаки переводит "Велизария" на французский язык, и я надеюсь, вскоре покажет мне свою работу. Я тоже почти закончил перевод Бетли и еще одной поэмы, но должен уехать отсюда как раз в тот момент, когда нужно быть здесь, чтобы интриговать."

Шурин сообщает ему о ругательной статье одного итальянского журналиста, на которую следовало бы, по его мнению, ответить, но Доницетти возражает: "И не подумаю отвечать на статью, потому что здесь я уже научился не реагировать на подобные вещи. Знаешь, тут ведь не проходит и недели без того, чтобы газета "Франс мюзикаль" не написала бы обо мне и моих операх какие-нибудь гадости. И все же я веду себя как ни в чем не бывало: не обращаю внимания, посмеиваюсь и двигаюсь дальше. Есть немало других газет, которые хорошо отзываются обо мне! Философия, дорогой Тото!"

Мелкие жизненные неприятности. Есть и большое горе, которое порой кажется заглохшим, подавленным всякими другими чувствами и событиями, но тем не менее оно все время дает о себе знать: это печальное воспоминание о нежной Вирджинии. В годовщину смерти, 29 июля 1841 года, Доницетти пишет шурину: "В этот день я плакал, да так, словно это несчастье произошло сегодня. Никак не могу иначе, если только вспоминаю о ней, даже в минуту радости, слезы текут сами собой. Кому сказать об этом? Кто поверит? Мне? Мне, которого все считают беспечным и веселым..." Затем мысли его невольно переключаются на другое, и он успокаивается, но воспоминание постоянно грызет его сердце.

И вновь обязательства захлестывают его. Он согласился написать новую перу для Милана, для "Ла Скала" - "Мария Падилла", но внезапно возникает неожиданная трудность. Оказывается, певица Фреццолини, которая должна была исполнять главную партию, и на чьи вокальные данные рассчитывал Доницетти, сочинив уже половину оперы, ждет ребенка именно в декабре или январе - как раз в то время, когда опера должна выйти на сцену. Значит, она не сможет петь. Пусть рожает на здоровье, только где ему найти другую такую певицу, как Фреццолини?

Надо немедленно ехать, просто лететь в Милан, к тому же нужно еще договориться с поэтом Росси, когда он представит вторую половину либретто.

Доницетти садится в почтовый дилижанс и через Страсбург, Базель, Сен-Готард к концу августа попадает в Милан. Его ждет поэт Росси, ну и конечно, его ожидают в дирекции "Ла Скала", и артисты, и друзья, но больше всех его ждет славная, нежная подруга - синьора Джузеппина Аппиани, вдова Стриджелли, с которой в него уже довольно давно начался роман, не охлаждаемый расставаниями. Вдова хороша собой и мила. Она принимает возлюбленного в своем особняке на виа Монфорте, что находится напротив дворца правительства. Она вдова, он вдовец, им кажется, что их связь никого не обижает.

Джузеппина довольно капризна, но умна, хорошо чувствует искусство, жизнерадостна, словом, умеет создать приятную обстановку, не портит маэстро настроение чрезмерной ревностью, когда надо, умеет отойти в сторону. Если они вместе отправляются в театр или на какой-нибудь светский прием, то держатся просто как добрые друзья, не более. В таком приветливом обществе Доницетти кажется порой, будто вернулась беззаботная пора радостных студенческих лет.

Поэт Росси, написавший либретто для ранних опер Россини, а также для "Семирамиды", не столь обогащен классической культурой, как Феличе Романи, но зато вернее держит слово и не заставляет композитора страдать в мучительном ожидании стихов.

Через несколько недель Доницетти получает полностью законченное либретто, и оно вполне устраивает его. Гаэтано пишет об этом шурину: "Героиня сюжета "Марии Падиллы" - фаворитка Пьетро, жестокого властителя Кастилии. Либретто, как оно есть, прекраснейшее. Девушку соблазняет король, который клянется, что женится на ней, только ставит условие, чтобы в глазах всех, и довольно долгое время, она оставалась бы его любовницей, но верила бы, будет его женой. Отец обесчещенной девушки с горя сходит с ума. Однако Пьетро изменяет Марии, и тогда она срывает с головы новой возлюбленной короля Бьянки ди Франча корону с криком: "Это моя корона!" - и убивает себя... Видишь, какие тут ситуации! Удовлетворен теперь? Отныне тебе известно больше, чем другим!"

Шурин не знает, однако, другого - Доницетти недавно получил предложение приехать в Вену. Зачем? Поставить новую оперу, естественно. Но тут явно кроется еще какая-то тайна, в этой истории с Веной - не только об опере идет речь, хотя Доницетти пока молчит. Он хочет сообщить новость только тогда, когда все уже будет точно и определенно. Как-то еще несколько месяцев, беседуя с маэстро в театре, австрийский посол поинтересовался: - А почему бы вам не приехать в Вену? Там у вас так много восторженных поклонников, начиная с императора. Хотите, займусь этим? А еще через несколько недель посол продолжил разговор: - Его Величество император будет рад, если вы напишете оперу для Вены.

Доницетти, всегда готовый дарить миру новые оперы, ответил: - С удовольствием. Как раз есть на примете один сюжет, который привлекает меня... - Вот и прекрасно. Но речь идет не только об опере. Вена всегда славилась своими обширными музыкальными традициями, а сейчас мы переживаем некоторый период затмения. Нам нужно... - Что именно? - Яркое солнце, чтобы развеять этот полумрак. Большое имя. Большой композитор. Вас не привлекла бы идея...

Доницетти никому не открыл пока, что именно могло бы привлечь его. Но он пишет друзьям, что, заканчивая оперу для "Ла Скала", берется написать что-нибудь и для Вены. "Думаю об опере для Вены и собираю материал, хотя еще и не определен окончательно сюжет, который использую. Что же касается оперы в Милане, то она закончена (не инструментована, однако)... На днях освобожусь от "Падиллы" и начну думать о венцах". Он тоже убежден, что ему предстоит там немало потрудиться, будет много новых опер, возникнут все новые и новые обязательства и ожидают победы. И добавляет: "Вот так от одного волнения к другому... пока несчастный композитор не подойдет к финалу этого существования, все время надеясь на более светлые дни, которые, однако, так никогда и не наступят. Вперед, не будем впадать в сентименты, пойдем дальше и будем продолжать тянуть лямку".

Встретившись с Доницетти несколько месяцев назад, шурин Васселли, служивший адвокатом при Ватикане, предложил ему: - Если пришлешь свое Мизерере (только новое!) для исполнения в Риме, тотчас будешь представлен к ордену Сан-Сильвестро. Разве не подойдет тебе звание кавалера этого ордена? - Подойдет. Вполне подойдет звание кавалера ордена Сан-Сильвестро на коне Сан-Франциско, - ответил Доницетти - и сочинил Мизерере. И теперь он получает в Милане этот орден по указу папы Григория XVI от 23 ноября 1841 года. Произошла некоторая задержка, потому что папа хотел восстановить старинный орден Золотой шпоры, который по традиции восходит в Сан-Сильвестро. И Доницетти, получив еще одну награду, заканчивает "Марию Падиллу", начинает репетиции, посещает салоны, ездит на приемы, услаждается вдовой, развлекается с друзьями, ссорится и тут же мирится с исполнителями.

Об этом периоде его жизни в Милане, о людях, с которыми он там встречался и характере светских вечеров, дает нам некоторое представление картина художницы Фульвии Бизи, которая изображает музыкальное собрание в доме Бранка, богатых любителей искусства, где поэт Романи влюбился в синьорину Бранка, хорошую певицу, и женился на ней. Доницетти изображен в центре полотна за чембало, рядом с ним стоит сопрано Джузеппина Грассини. Великий Россини тоже стоит возле чембало и отбивает такт. В группах гостей, что собрались в зале, можно узнать Листа, Копполу, Хеллера, Понятовского, графа Бельджойозо, Феличе Романи.

В подписи к картине поясняется, что здесь изображен момент, когда поэт Романи импровизирует мадригал "Эти милые глазки - две звездочки" и романс "О, этот нежный взгляд", а Доницетти за чембало кладет эти стихи на музыку. Приятные вечера, но однажды случился небольшой довольной мрачный эпизод. Скульптор Помпео Маркези обратился к Доницетти: - Жизнь так сложна и переменчива, маэстро, что всякое может случиться, и может статься, мы никогда больше не увидимся с тобой на этой земле. Ты вскоре уедешь в Вену, а я еще не знаю, буду ли жить в Милане или тоже покину его. Давай оставим друг другу что-нибудь на память. Ты напишешь для меня мессу Реквием... Удивленный Доницетти прервал его: - Вот как? А что-нибудь повеселее не хочешь? - Нужно быть готовым ко всему. Твоя месса будет исполнена на моих похоронах... - Какой же ты шутник сегодня! - Лучше быть предусмотрительным. А я сделаю твой мраморный бюст, подарю его Бергамо, и наш прекрасный Романи сочинит нам эпитафии. - Э нет! - взорвался Романи. - Я ничего не буду готовить впрок. - Но мы же все равно умрем! - возразил упрямый скульптор. - Умрем, но как можно позднее! - поправил Доницетти. - Если же тебе все-таки нужна месса, я согласен. Только бюст мой сделай, пока я жив!

Мрачен был в этот вечер Маркези. А Доницетти не устрашился. Он написал мессу и отправил ее скульптору в конверте, скрепленном траурными сургучными печатями. Романтическая причуда, которая, однако, нисколько не смягчила обстановку. Между тем вечером 26 декабря 1841 года на сцену "Ла Скала" выходит новая опера Доницетти "Мария Падилла". В письме к Васселли после второго представления оперы маэстро в непринужденной манере как бы ведет репортаж из театра: "Дорогой Тото, итак, идет второе представление исторической драмы "Мария Падилла" в герцогском театре "Ла Скала". Маэстро все время вызывают на сцену. Каватина Инес - его опять требуют на сцену. Каватина Марии - снова вызывают. Выход дона Педро - аплодисменты. Вызывают маэстро. Дуэт дона Педро и Марии - бурные аплодисменты. Артистов вызывают, маэстро нет. Действие второе. Хор - аплодисменты. Дуэт Рюица и дона Педро - бурные аплодисменты. Финальная стретта - мало аплодисментов. Действие третье: небольшой терцет - два женских голоса и тенор, - аплодисменты. Дуэт Рюица и Марии - вызывают маэстро после адажио, а потом всех. Хор - никакой реакции. Романс Ронкони, то есть дона Педро - вызывают маэстро. Финальная сцена после адажио - вызывают маэстро. В конце вызывают всех. Дважды вызывают одного маэстро и дважды вместе со всеми исполнителями. Тут, как обычно, газеты высказали свое мудрое суждение после премьеры. "Джорнале оффичале" пишет (если не ошибаюсь), что отдельные номера красивы, потому что хорошо исполнены, но по-настоящему удался, прекрасен только финал третьего акта. Эх, если бы певцы не распевали хорошие мелодии, черта с два им понравилось бы!"

Итак, опера понравилась, но это не был настоящий успех. Критик "Гадзетты" отмечал: "Разве давно всеми не признано, что Доницетти, если захочет, то благодаря счастливейшей искре, что воспламеняет его фантазию, а также благодаря его эрудиции, в какой ему никак не откажешь, он может превзойти всех современных ему композиторов? Если Доницетти захочет? А если не захочет? Не будем гадать. Но кто может поручиться, что вдохновение непременно возникнет, кто может управлять своим воображением, у кого все, что он задумает, всегда получается удачно?"

Так, деликатно, без грубых выражений, более того, с лукавой вежливостью было высказано авторитетное мнение, что "Мария Падилла", опера великого маэстро, - сочинение отнюдь не выдающееся.

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет