Глава XI

И принимается за новую оперу. "Пишу со сходными танцами "Осаду Кале". Меня ждет, я уверен, одно из двух - либо успех, либо провал, но ни то, ни другое не будет для меня абсолютной новизной".

О новой работе он сообщает другу Дольчи в письме, отправленном летом 1836 года, когда в Италии вновь вспыхивает холера: "Мы здесь настолько стеснены разными санитарными мерами, так как приближается холера, что не смеем даже рукой шевельнуть. Но холера все равно явится, и я не боюсь ее, поэтому буду, наверное, первым, кто умрет. Однако вернемся к нашим делам. Вчера заглянул на минутку к Барбайе... Он совсем потерял голову, наш импресарио. Люди не ходят в театр, он ругается и не хочет терять солистов. Но даже королевский двор позавчера, когда был дан торжественный спектакль, пришел в театр "Нуово", где я показывал свой фарс Бетли (либретто и музыка), на который стекается весь Неаполь... Дорогой Дольчи, в моей новой опере, которая готовится к постановке, то есть в Осаде Кале, со сходными танцами, я либо открою новый для Италии жанр (не музыки, как ты понимаешь), либо меня убьют, как святого Стефано".

"Осада Кале" была показана в "Сан-Карло" вечером 19 ноября 1836 года. Автор извещает об этом издателя Рикорди: "«Осада Кале» прошла хорошо. Меня вызывали шесть раз. Третий акт - наименее удачный (видишь, как я искренен?) Кто знает, может, и переделаю его. Это самая вымученная опера. Баркуаль, Манцокки, Барили, Джанни - всем аплодировали. Но из-за холеры все попрятались в деревне. Уезжаю в начале будущего месяца. Если захочешь печатать оперу всю целиком, подожди, пока пересмотрю ее в Милане, и на первой странице партитуры я бы, наверное, попросил тебя поместить посвящение ее величеству королеве. Король прислал ко мне своего придворного с поздравлениями, и завтра пойду благодарить его. Но холера всех огорчает, и театр все равно будет пуст. Прощай".

Тем временем, чтобы хорошо завершить 1836 год, принесший ему столько горя, хотя Доницетти и поставил две оперы-сериа, имевшие успех, и две комические оперы, встреченные очень горячо, маэстро готовит еще одну новую работу - "Пиа деи Толомеи".

В феврале 1837 года эта опера была тепло принята публикой в театре "Ла Фениче" в Венеции. Хотя Доницетти целиком поглощен работой, он печален и угнетен какими-то мрачными предчувствиями. Отчего? Он изливает эту свою скорбь в симфонии, которая исполняется по его желанию в Милане в память о Марии Малибран, прославленнейшей певицы, трагически погибшей год спустя после смерти Беллини, страстно, без взаимности любившего ее.

Затем Доницетти пишет траурную мессу памяти маэстро Дзингарелли, директора неаполитанской консерватории, скончавшегося весной. Грустная музыка, "музыка для мертвых, которая давит на душу и тому, кто сочиняет, и тому, кто слушает".

Куда подевался веселый, изобретательный, шутливый автор стольких комических опер? Погрустнела кипучая, светлая отвага, позволявшая ему за две недели создать "Любовный напиток" и за неделю - веселый "Колокольчик"? Все настойчивее гнетут его печальные мысли. Он пытается написать одно из своих шутливых рифмованных посланий другу Гульельмо Котро, но прерывает письмо на полуслове и признается: "Пишу шутливо, а на душе мрак".

После смерти Дзингарелли Доницетти поручено руководить консерваторией. Это не официальное назначение, но маэстро уже принял на себя всю тяжесть подобной должности. Он хотел бы отвлечься как обычно, пригласив друзей к себе, а дом его теперь стал "действительно богатым домом, со слугами, каретой, лошадьми". Доницетти богат. Его оперы победно шествуют по всем сценам мира. Замкнулся в своем нерушимом молчании Россини, почил гений Беллини.

Импресарио и издатели и директора театров обращаются теперь к Доницетти, не имеющему никаких соперников. Нынче он знаменит. Некоторые его второпях написанные оперы канули в Лету - как, впрочем, и отдельные сочинения Россини и Беллини - но многие продолжают волновать и восхищать публику, и среди 57 его опер ("Я ленив по натуре, - признается он в июне 1837 года своему учителю Майру, - и свидетельство тому - 57 моих опер"), особенно выделяются два бесспорных шедевра - "Любовный напиток" и "Лючия ди Ламмермур".

Богат, знаменит, чего же ему недостает для счастья?

Он не знает. Он хотел бы иметь сына.

Дважды надежда мучительно тонула в горе. Наконец, возникла еще одна возможность стать отцом, но и на этот раз она обернулась тяжелым разочарованием. Колыбель, которую он велел подготовить к рождению ребенка, превращается в маленький гроб. Хуже того, родив мертвую девочку, его Вирджиния в начале июня слегла в постель.

Бесконечно расстроенный, Доницетти пытается всеми средствами вылечит ее, приглашает на консультацию лучших врачей столицы. Он обращается к вере, в которой воспитала его мать, и ради выздоровления больной заказывает трехдневное богослужение с искупительной молитвой в церкви Санта-Мария делле Грацие на виа Толедо, сам молится перед изображениями святых в редкие минуты, когда отходит от постели любимой жены. Он выписывает какие-то необыкновенные лекарства, сам совершенно не отдыхает, лишь бы доставить Вирджинии утешение видеть рядом мужа. Но все тщетно. Скарлатина прогрессирует, переходит в менингит, и ночью 30 июля 1837 года бедняжка умирает. Ей не было еще и тридцати лет.

Доницетти потрясен. С первых же дней после свадьбы он в полной мере оценил нежность и мягкость жены, понял, какай дар ему ниспослало провидение, определив в спутницы жизни женщину, соединившую в себе ум и спокойную уравновешенность, обладавшую врожденной красотой и мягкостью характера, вносившую в дом радость, согревая душу. Прекрасная и скромная, светлая и радостная, она снисходительно относилась к изменам мужа, как добрая подруга воспринимала причуды артиста, считая их необходимостью.

Он всегда ощущал, какая исходит от нее помощь и поддержка. В любую минуту мог положиться на нее, она вдохновляла его и помогала ему. Наделенная тонким художественным чутьем, Вирджиния умела разрешить любое сомнение, дать совет, подсказать хорошую мысль. Теперь, когда ее не стало, маэстро горько оплакивает утрату своей преданной помощницы, дорогой, любимой жены, женщины, которая воодушевляла его улыбкой, побуждала словом, утешала в редких случаях провала оперы и делала еще прекраснее победу. Ради кого теперь он работает? Ради кого?

Как сожалеет он сейчас, что иногда расставался с нею без всякой особой необходимости, как огорчается, что заставлял ее страдать, когда ради забавы ухаживал за кем-нибудь в этом легкомысленном театральном мире! Нет, это не были ни серьезные чувства, ни страсти, ни даже увлечения. Это были глупости. А она всегда оставалась настолько добра, что извиняла, прощала его со своей мягкой улыбкой, при воспоминаний о которой он теперь плачет горькими слезами. Любимая!

Доницетти настолько убит горем, что ему кажется, жизнь его иссякла с тех пор, как не стало кроткого, скромного, драгоценного ручейка, что струился рядом с его могучим потоком! Он не может больше оставаться в этом доме, где провел с ней такие счастливые годы, и перебирается к другу Томмазо Персико. Но пережитое потрясение настолько велико, что несколько дней он вынужден провести в постели. В безутешном отчаянии Доницетти пишет Тото Васселли, брату Вирджинии: "Ох, Тото, мой дорогой Тото, отзовись на мое горе, потому что мне так нужно, чтобы кто-то понял меня. Отныне я навсегда несчастлив. Не отвергай меня, подумай только, ведь мы остались одни на этом свете. Ох, Тото, Тото, пиши мне, ради Бога, ради твоего Гаэтано".

И спустя несколько дней: "Не решаюсь просить тебя приехать в октябре, потому что знаю, понимаю, сколько страданий доставлю тебе, но, может быть, излить душу было бы полезно нам обоим. У нас тут от холеры не умирают, иначе меня уже давно похоронили бы. Никогда я так искренне не призывал смерть, как сейчас. Что поделаешь!" И завершает письмо криком души, в котором чувствуются слезы: "Сегодня утром отослал новую колыбель, которая должна была послужить мне... Все, все, потерял я! Без отца, без матери, без жены, без детей... Ради кого же я тружусь? Зачем? Ох! Тото, дорогой, приезжай, приезжай, на коленях прошу тебя, приезжай в октябре!"

На том же листе один из друзей Доницетти, Теодоро Гецци, приписал: "Сведений, как Вы просите, о несчастье, лишившем Вас столь любимой и дорогой сестры, не могу сообщить в настоящий момент, потому что почта закрывается. В следующем письме напишу все подробно. Молчать об этом было бы еще хуже... Пока скажу только, что этот ангел, ваша сестра, скончалась поистине, как ангел, и последние слова ее были о скорби, с какой она вынуждена покинуть мать, брата и своего Гаэтано, которого так любила, и больше всего просила у матери на смертном одре святого благословения, прежде чем покинуть ее навсегда, так и не дождавшись перед смертью брата, не увидев рядом всех близких и любимых людей! В последние десять минут, а именно столько длилась агония, ее последние страдания, она потеряла сознание и больше уже не произнесла ни слова..."

Доницетти не предпринимал никаких предосторожностей, дабы обезопасить себя от холеры. Когда Тото в одном из писем спросил у него совета, как уберечься от эпидемии, маэстро ответил: "С того дня, как произошло несчастье, я ел все, чтобы понять, возьмет меня болезнь или нет. Все ел, но либо холера уже отступила, либо не настал еще мой час, и я жив до сих пор!" Он беспрестанно возвращается к своему горю, словно ему приносит утешение мучительное воспоминание. Опять пишет Тото: "Раз ты просил ее локон, раз тебе хочется иметь его и у тебя хватит сил взглянуть на него и ты просишь привезти его, значит ты более, нежели я, философ, значит, ты сильнее меня... И все же, о чем это говорит? О том лишь, что я до сих пор никак не могу свыкнуться с мыслью о своем несчастье, до сих пор не могу взяться за письмо к тебе, чтобы слезы не застилали мне глаза. Со временем это пройдет, потому что я каждый день вижу многих людей, свыкнувшихся с жизнью после потери своих близких, которые были так же дороги им, как и она для нас с тобой. А дверь в ее спальню закрыта, и я не могу войти туда, все еще избегаю ее. У меня не такой характер, чтобы я мог распространяться о своих чувствах..."

Что же, остается одно - искать утешения в работе? "Перо выпадает у меня из рук, ничего не могу делать, а должен делать, потому что все всем обещано! О жизнь моя, как же ты опечалила меня, оставив одного на этой земле! Пытаюсь заставить себя смеяться, отвлечься, готов на все, лишь бы отдохнуть хоть немного от этого душевного страдания... хотя бы полчаса не думать о своем состоянии. Тщетно, вижу пропасть, в которую низвергнут, и нет у меня сил подняться". Искать утешения в работе? "Душа-то ей и рада и в печали, а дух восстает. И для меня, обязанного волновать и доставлять удовольствие, еще мучительнее искать образы, заражающие весельем!"

И все же, следуя советам друзей, а также побуждаемый мыслью о том, что душа дорогой Вирджинии просит его найти утешение в работе, Доницетти возвращается к музыке.

Он взялся написать новую оперу для осеннего сезона в театре "Сан-Карло" и несколько песен. Опера получается с печальным сюжетом, а неаполитанские песни в основном грустными, жалобными и при внешней праздничности в них все же будут слышны слезы. Может, он сумеет в пении излить свое горе? Он пишет Тото Васелли: "Об опере ничего говорить не стану, потому что еще не начал репетиции. Мне совсем ничего не хочется. Мне надо бы написать песни по двенадцать дукатов за каждую - в прошлом году я писал песню, пока варился рис. Теперь же, сколько мне ни предлагают, сколько ни упрашивают, не могу, в голове пусто, я совсем пал духом, пытаюсь всеми способами отвлечься, смеюсь, шучу, но чем больше стараюсь, тем больше снова впадаю в отчаяние. Теодоро и Аньелло, двое друзей которых я позвал пожить у меня первое время, все еще здесь, но бывают минуты, когда я готов на коленях просить их оставить меня одного, чтобы выплакаться вволю".

Он пишет канцону, посвященную Вирджинии, сочиняет стихи и музыку, "это песня печальнее меня самого:

Сразила смерть любимую мою...
Еще вчера, испытывая муки,
С мольбой она протягивала руки,
Но смерть ее лицо сокрыла покрывалом,
И ангелом на небе больше стало."

Маэстро надеялся, что Тото приедет к нему, но он не мог выехать из Рима из-за санитарного кордона, запрещавшего переезд из города в города, дабы не распространять холеру, и Доницетти, страшно огорченный этим, пишет шурину: "Если бы ты приехал, наверное, открыл бы ее комнату, а теперь, пока не вернусь из Венеции (должен ехать туда, чтобы поставить новую оперу), пусть все так и останется. Прошу только, чтоб все было сохранено, как сегодня. Мне все чудится, она ждет меня, кажется, будто все должно вернуться, и она в Риме... Я до сих пор оплакиваю ее, как и в первый день".

Он никак не мог смирится со случившимся. Один его друг-англичанин, Норкотт, часто видевшийся с Доницетти и его женой в Неаполе, рассказывал: - Невозможно представить себе более дружную супружескую пару. Мне не хочется называть их мужем и женой, потому что в Италии, когда говорят о супругах, всегда имеют в виду какую-то разницу между ними. Мне хочется говорить о них как о влюбленных, которые, однако, любят друг друга не как молодые любовники, а как две родные души-близнецы, испытывая глубокое и прочное чувство, благодаря которому жизнь кажется им прекраснее, а любые трудности легче.

Работая над новой оперой "Роберт Деверо", готовя ее постановку в "Сан-Карло", Доницетти одновременно сочиняет песни, которые по своему ностальгическому настрою и печальному тону отвечают его исстрадавшейся душе. Он всегда любил народные песни, еще с поры давнего своего увлечения девушкой с "голубыми глазами". Любовь к старинным напевам ему привил его учитель Майр, который сочинил когда-то знаменитую Блондинку в гондоле. Доницетти вслушивался в мелодии, звучавшие на улицах, делал их переложения и обработки, сочинял на их основе свои песни и нередко настолько изменял первоначальную структуру, что от нее совсем ничего не оставалось, но сохранялся свежий аромат - запах полевых цветов. Из песен, написанных Доницетти в этот период, самой знаменитой стала Я очень люблю тебя. Песни, новая опера и Месса Реквием - все это было посвящено памяти Вирджинии.

Премьера "Роберто" состоялась вечером 1 ноября. В этой опере Доницетти воспевает свою утраченную любовь, изображая страсть Елизаветы Английской к графу Эссексу. Маэстро пишет Тото Васселли: "Вчера прошел Роберт. Присутствовал весь двор. Аплодисменты, вызовы. Прекраснейший театр! Опера для Венеции движется, написаны уже два акта, а всего три." Доницетти имеет в виду Марию ди Руденц. Работать над ней ему было трудно. "Представляешь, каково мне сейчас, если в декабре я должен представить партитуру. Пытаюсь ободрить самого себя, но нередко просто падаю духом. Мне так трудно стало работать, потому что ничего в жизни не осталось. Я все время спрашиваю себя: ради кого я работаю? Зачем? Я один на этом свете, смогу и так прожить! И от подобных мыслей у меня опускаются руки, дорогой Тото!" Позднее он добавляет: "Опера для Венеции движется, но совсем не нравится мне, поэтому если услышишь, что меня ругают, скажешь: я так и знал!"

Он отправился в Венецию. Но как мучительно было впервые покидать этот дом без своей Вирджинии и знать, что по возвращении любимая жена не выйдет к нему навстречу с улыбкой! "Мне кажется, я теряю все, оставляя этот дом. Эта запертая комната, все еще заставляет меня надеяться..." Премьера "Марии ди Руденц" в театре "Ла Фениче" проходит 30 января 1838 года. В главных ролях выступают знаменитые исполнители: Каролина Унгер, Мориани, Ронкони. Но опера не нравится слушателям. Они находят ее слишком мрачной, хотя и есть в ней кое-какие красивые страницы, как, например, ансамбль в первом акте, единственный номер, которому горячо аплодировали.

Провал оборачивается для маэстро сильной встряской, но не приводит его в отчаяние, а, наоборот, воодушевляет, разжигает азарт. Он готов немедленно приняться за другую оперу. Поэт Каммарано показывает ему либретто на сюжет трагедии Корнеля "Полиевкт". Это повествование о мучениях первых христиан. Ладно, либретто его устраивает - он сочинит оперу, она будет поставлена в "Сан-Карло", импресарио заплатит ему три тысячи дукатов, сумму огромную по тем временам.

Однако, представив оперу в цензуру, импресарио услышал, что ее никогда не разрешат к постановке: сюжет связан с религией, и было бы профанацией выводить его на сцену. А между тем уже были распределены роли. Тенор Нурри настолько загорелся партией главного героя и предвкушал такой успех, что, узнав о запрете, буквально обезумел от гнева и выбросился с балкона гостиницы. Он разбился насмерть.

Переживая запрет оперы и столь трагический конец своего друга Нурри, Доницетти негодует еще и из-за проволочек с назначением на должность директора консерватории. Он любит Неаполь как свою вторую родину. Отчего же так тянется все? Из затруднения ему помогло выйти пришедшее из Парижа предложение написать новую оперу для "Гранд-Опера". Предложение было весьма лестным и соблазнительным. Ему обещали гонорар в шестнадцать тысяч франков, а также соблюдение авторских прав. Разве кто-нибудь прежде получал подобное предложение?

Что же решит маэстро?

В мае этого же, 1838 года, он пишет другу Дольчи в Бергамо: "Ты уже читал в газетах, что я собираюсь в Париж, но все еще пока висит в воздухе. Предложение лестное, потому что в Королевскую академию (так называлась тогда парижская "Гранд-опера" - И. К.), куда редко допускались даже самые великие композиторы, меня приглашают написать две оперы и "ca flatte l'amour propre d'un composietur" , надо очень внимательно отнестись к сюжету. Тот, что прислал Скриб, мне не нравится, и я отсылаю обратно: если его не заменят, брошу все. Посмотрим. Кусок хлеба и кров я себе обеспечил до конца дней моих. Вскоре подам в отставку из консерватории, потому что, работая там, ничего не получаешь".

Это верно, работая там, Доницетти ничего не получал. Он согласился преподавать контрапункт и исполнять обязанности директора, потому что ему пообещали назначить директором, когда откроется вакансия. И он служил в консерватории как временный директор после смерти Дзингарелли, с весны 1837 года. Маэстро много раз обращался с просьбой изменить столь странное положение - быть директором, который руководил, но не считался директором. Министр Сантанджело все не отваживался принять решение, и даже король тянул с окончательным ответом.

В письме шурину Доницетти рассказывает о перипетиях этой истории, которая тянется уже давно: "Вчера, 6 марта, был принят Его Величеством. Он произнес, смеясь: "Прощай, кавалер!". Видя, что король в таком шутливом настроении, я последовал его примеру и сказал: раз он не считает меня достойным этого места (по-хорошему, однако), я приму предложение Парижа, и прошу его принять мою отставку, а ответ дать поскорее. Он посмеялся, горячо пожал мне руку и сказал: "Хорошо, прощай, кавалер!" Я посмеялся, он посмеялся, теперь посмотрим, что из всего этого смеха получится". Проходит четыре месяца (четыре месяца, о, нетерпеливый Гаэтано!), и в середине июля маэстро сообщает шурину: "Был сегодня утром у министра внутренних дел с просьбой поторопить решение об отставке, а он подумал, будто с моей стороны это политический ход, будто я прошу ее, чтобы получить должность директора. Но я холодно ответил: "Ваша светлость, вовсе не так. По длительному молчанию Его Величества я понял. что ответ будет отрицательным, и теперь прошу только об отставке". Министр добавил, что Его Величество, возможно, назначит комиссию, которую я мог бы возглавить и получить при этом увеличение оклада... Но я возразил: если речь идет о деньгах, то я зарабатываю за три месяца почти две тысячи дукатов! Тут вопрос чести: я оказался не достоин того места и прошу отставки. Услышав такой мой сухой ответ, он слегка нахмурился, но он - человек добрый, и я надеюсь получить отставку".

Так, твердо настаивая на своем - твердость всегда была присуща ему, хотя он и не любил ее проявлять, - Доницетти защищал свое достоинство. Кончилось тем, что король наконец объяснил ему: - Восхищаясь вашими заслугами, я все же не думаю, что обижаю вас, мой дорогой маэстро, отказывая в месте директора Музыкального колледжа. Будь у меня две такие должности, первую я отдал бы вам, а вторую Меркаданте. Но поскольку я располагаю только одной, то считаю, что должен отдать ее именно ему, и вовсе не потому, что делаю какие-то сравнения ваших художественных талантов, а лишь оттого, что Меркаданте - неаполитанец.

Наконец-то король решился! Это отнюдь не то решение, которое могло порадовать Доницетти, но теперь он по крайней мере свободен. Он отправится в Париж, как только сможет, уедет, куда захочет. Хорошо, если в эти несколько месяцев, которые он еще пробудет в Неаполе, шурин Тото приехал бы побыть с ним, ведь они такие большие друзья, так понимают друг друга! Сообщая ему о решении короля, Доницетти вновь пытается сделать это в своей шутливой стихотворной манере, которую оставил на время траура:

Откушав кофе с молоком,
Я повстречался с королем,
Он просьбу выполнил мою,
Теперь свободен я - тю-тю!
В Париж скорее я махну -
Я на свободе - ну и ну!..

А так как шурин сообщил ему о своей предстоящей свадьбе с синьориной Изабеллой Маркетти, маэстро с радостью приписывает:

Что тебе мне пожелать?
Кучу деток нарожать.
Чтоб кричали в колыбели:
Здравствуй, папа наш Васселли!
Нас ты в этот мир впустил,
Скажем проще - народил...
Передай привет мой маме,
И прощаюсь со стихами...

Но желание шутить у него пропадает при воспоминании о Вирджинии, и он продолжает: "Если девушка хороша, мой дорогой Тото, ты правильно поступаешь. Ты же видишь, что наша бедная старушка, твоя мать, уже ничего не может делать по дому, и нужно, чтобы кто-то другой взял вожжи в свои руки. Повтори мою жизнь, словно в зеркале: у меня ничего не было, и мой ангел сделал меня счастливым. Не могу ни писать о ней, ни говорить, не проливая всякий раз море слез, всякий раз, всякий раз".

Он приглашает молодых приехать в Неаполь в свадебное путешествие. "Послушай, в октябре меня здесь не будет, так как мне надо уехать в Венецию для постановки оперы, а ты можешь провести тут весь месяц один-одинешенек с моими служанками. Только признаюсь тебе, мне хотелось бы, чтобы ты приехал хотя бы в начале сентября, тогда застанешь тут неких месье Бордо и месье Шампань, которые до октября не дотянут!"

Он обращается к синьоре Изабелле, уговаривая убедить Тото привезти ее в Неаполь в сентябре: "Синьора Изабелла, имейте в виду, что карнавал 8 сентября в Неаполе - это великолепный, пышный, грандиозный, невиданный праздник. Нечто совершенно изумительное и поразительное... Приезжайте, летите, и прихватите с собой некоего дуралея по имени Тото, изображающего из себя мужа". Это приглашение человека, который чувствует себя очень сиротливо.

Но молодожены так и не смогли посетить Неаполь, и Доницетти остается в одиночестве. Он мучительно одинок, хотя у него так много друзей и столько знакомых семейств, оспаривающих честь видеть маэстро у себя в гостях. Он получает уйму приглашений к обеду, на загородные прогулки, просто зайти - повидаться, поговорить.

Поначалу Доницетти принимал такие приглашения, чтобы отвлечься от печальных мыслей об утраченном счастье, но вскоре заметил, что нередко за этим заботливым вниманием скрыта некая надежда предложить богатому и знаменитому вдовцу новую жену: самые красивые девушки выражали ему свою симпатию. Тогда он перестал откликаться на приглашения. И шурину, тоже заметившему эти ухищрения, заявил: "Я рад, что ты убедился, сколько глупостей понапридумали на мой счет. И раз уж мы заговорили на эту тему, скажу тебе раз и навсегда: я потому и перестал бывать во многих домах, чтобы прекратить все эти разговоры о женитьбе".

И наконец, в один прекрасный день маэстро распрощался с Неаполем и отправился в Париж.

Выехав из Неаполя 1 октября 1838 года (каким прекрасным было солнце в этот печальный день прощания), Доницетти после трех недель путешествия приезжает в Париж серым осенним утром, когда ощущаются первые заморозки. Его радостно встречают друзья и множество новых знакомых, которые, как видно, тоже готовы стать друзьями. "Монитор" приветствует прибытие маэстро весьма лестными словами. - Неплохо, конечно, что печать благосклонна, - замечает Доницетти, но зная, как переменчиво настроение журналистов, добавляет: - Надолго ли?

Доницетти приглашен в Париж Дюпоншелем, директором "Гранд-опера", официально именуемой Королевской академией музыки. Композитора просят написать две новые оперы для главного театра Франции. Честь, какая оказывается только самым выдающимся композиторам. "Это льстит самолюбию любого маэстро", - написал Доницетти друзьям.

Россини далеко от Парижа и молчит. Он отбыл в Италию поправить здоровье и, заехав ненадолго в Неаполь, оказался в Милане вместе с мадам Олимпией Пелиссье, занявшей возле маэстро место его первой жены - Изабеллы Кольбран, с которой великий Джоаккино разошелся. Вскоре он поселился в Болонье, которая ему была весьма по душе. Здесь он взял на себя руководство Музыкальным лицеем, где когда-то учился, и с неожиданной энергией принялся выводить его из долгой летаргии, в какой тот пребывал.

Париж, театры и театральные круги столицы все еще вспоминают Россини и зовут его вернуться, но он молчит. Беллини скончался три года назад. Верди только что появился - крохотная утренняя звездочка на еще туманном горизонте. Доницетти - единственный великий представитель итальянской оперы, и его чествуют повсюду, его всюду приглашают, им восхищаются, ему завидуют.

Париж знаком Доницетти, он хорошо узнал город еще во время первой поездки сюда. Удобная квартира? Он хочет жить в центре, поблизости от крупных театров, поэтому выбирает отель "Манчестер" на рю Грамон, возле Итальянского бульвара, и снимает также помещение для деловых встреч и переговоров на рю Мариво. Он сразу же сходится с самыми известными людьми - с французами и иностранцами. Париж в то время был своего рода центром европейской музыки и литературы, куда влекло интеллектуалов со всего мира. Артисты из разных стран устремлялись сюда искать славы и удачи, а те, кто уже был известен, хотел подтвердить свое имя во французской столице. Бергамаский композитор встречает здесь французских маэстро, с которыми познакомился во время первого приезда в Париж, - встречает Обера, Галеви, Берлиоза, большого оригинала, чье лицо было вечно зеленым от зависти.

Доницетти представляют музыкантам из различных стран. Это Вагнер, колкий и злобный, неприступный при начальном взлете своего гения, беспрестанно сражающийся со всеми, особенно с теми, кто уже обрел удачу и славу, и будет таким колким и злым, пока сам не станет известным и удачливым: только тогда он поубавит свою резкость, как это обычно случается со многими бунтарями.

Это Шопен, предваривший своей печальной восприимчивостью действительности новый виток романтизма, расцветшего во Франции. Это Лист, властный, трепетный и страстный, с развевающимися длинными волосами, любитель любовных приключений. Это молодой Феликс Мендельсон-Бартольди; нарождающийся гений - пианист Тальберг и бесчисленные певцы - Лаблаш, знаменитый неаполитанский бас с французской фамилией, обладавший великим голосом и отзывчивым сердцем - столь же добрый и славный, как и толстый, круглый, словно шар, Тамбурини; французский тенор Дюпре, сложившийся как певец в Италии, неизменно прекрасная Джульетта Гризи и много других артистов из Итальянского театра - и у Доницетти возникает ощущение, будто он и не покидал свою родину.

С любопытством и интересом посещает маэстро артистические и литературные салоны; сближается с Шатобрианом, внушающим ему огромное почтение; с Виктором Гюго - невысокого роста неугомонным и могучим гением, одержимым безграничным тщеславием. Знакомится с Бальзаком, с этим великолепным типом настоящего крестьянина, пытающимся придать своей фигуре тяжеловеса изысканную элегантность, работающим как негр и вечно сидящим в долгах, с необычайно умными глазами и хохочущим, как дитя. Встречается со Стендалем, влюбленным в Италию, в искусство, в певиц, особенно в Джудитту Паста, не отвечающую ему взаимностью; увлекается Ламартином, который не так печален, как его стихи, и не столь замкнут, как его жилеты, застегнутые на все пуговицы до самого ворота и припечатанные высоким черным галстуком.

Доницетти нравится бурная экзальтация гениального Александра Дюма, который за сутки сочиняет по роману, каждые два дня создает по новой драме, за три часа пишет приложения для трех различных журналов, дружен со всеми, обнимает всех, особенно актрис, зарабатывает миллионы и вечно преследуется кредиторами; знакомится со Скрибом, который по-прежнему царит в парижских салонах, несмотря на наступление новой романтической эры. Сколько народу! Какие люди! И какое кипение идей, теорий, неожиданных планов!

У Доницетти нет ни каких-либо теорий, ни особых проектов, хотя есть немало идей. Он пишет, как диктует ему сердце, рождает мелодии, которые рвутся у него из души. И делает это, не вымучиваясь, без особых раздумий, за что его укоряют поверхностные критики, обвиняющие импульсивных гениев и талантливые умы в халтуре, но не замечающие действительно беззастенчивых халтурщиков. Такова позиция подобных критиков, их "независимое", "непогрешимое" осуждение, вызванное собственным тщеславием. А Доницетти руководит врожденное чувство прекрасного, здоровая уравновешенность, помогающая ему избегать вульгарности и странных вывертов. Маэстро с увлечением следит за новыми достижениями подлинных талантов, он внимателен к тому, что действительно свежо и своеобразно, с любопытством наблюдает за борьбой мнений, за успехами истинных творцов, стремящихся создать новое без всякой шумихи - а также тех, кто и полшага не сделает, пока не выступит с революционными программами и не возвестит всему миру о шедеврах, какие они создают или создадут.

Доницетти со снисходительной усмешкой относится ко всем, кому непременно нужно поднять шум, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание, тем, кто любит позлословить, принизить чужие успехи, объявляя их искусство "старым и изжившим себя" - не подозревая, что искусство сегодняшних новаторов для завтрашних ниспровергателей будет таким же изжитым и смешным, как и объявленное "старым" сегодня.

Знаменитый Итальянский театр был полностью уничтожен пожаром, возникшим 15 января 1833 года, к вящему удовольствию некоторых маэстро и композиторов, ненавидевших этот театр, который они презрительно называли в своих статьях "храмом фальшивых кумиров итальянской музыки". Среди них в первом ряду стояли Вагнер и Берлиоз.

Вагнер, переживавший в это время очень трудный период, был особенно злобно настроен. Он кричал, что для французов унизительно иметь в своей столице чисто итальянский музыкальный театр с итальянскими артистами, поющими по-итальянски. Он писал: "Эта традиционная покорность выражает самую презренную слабость. Подобным образом могут поступать только бессильные и недостойные люди - отказываться от достоинства в своем собственном доме ради того, чтобы перенять все худшее, что есть в чужом, и только по одной-единственной причине: так легче завоевать доброе отношение невежественной толпы. И в то время, как сами итальянские маэстро, прежде чем осмелиться предстать перед французской публикой, всеми силами стараются освоить великие достижения французской школы, в то время, как они самым тщательным образом добиваются более тонкой и благородной обработки формы, какую требуют эта школа и более выверенной обрисовки характеров и, самое главное, стремятся избавиться от диктата тех тривиальных и однообразных звучаний, тех стереотипных и заезженных приемов, какими буквально изобилует современная итальянская манера сочинения музыки, - в это самое время, повторяю, как эти маэстро из уважения к парижской сцене прилагают все силы, чтобы подняться на новую ступень, законные последователи уважаемой французской школы предпочитают то, что сами итальянские маэстро стыдливо отвергают".

Доницетти приехал в Париж, чтобы написать две новые оперы, и пока ему готовят либретто, он принимается перерабатывать "Роберта Деверо", который с успехом выходит на сцену 27 декабря 1838 года. 17 февраля 1839 года здесь же с триумфом идет "Любовный напиток", а 6 августа в театре "Ренессанс" проходит премьера "Лючии", либретто которой перевел Альфонс Руайе.

Опера вызывает такой восторг, что спектакли с неизменным успехом идут на протяжении восьми месяцев. Доницетти тем временем переделывает своего "Полиевкта", запрещенного в Неаполе, поскольку в нем выведены мученики раннего христианства.

Долгая и сложная работа. Нужно многое изменить. Нет, не стиль, потому что Доницетти не может отказаться от собственного почерка, ведь в нем проявляется его душа, его сущность, его личность, но надо улучшить кое-где выразительность, там и тут нужно придать форме более законченный вид. Нет, ему никто не подсказывал это, он сам чувствует, что необходима более четкая и продуманная оркестровка. Вдохновение остается прежним. Обогатить надо лишь форму его выражения.

Доницетти обладает глубокой музыкальной культурой. Все признают его огромное техническое мастерство, яркость музыкальной трактовки. Старательное изучение классиков еще в Бергамо и Болонье, а потом в Неаполе, даже когда он уже стал знаменитым и преподавал в консерватории, увлечение великими композиторами - от Моцарта до Гайдна, от Бетховена до Россини, итальянскими и зарубежными классиками, придают великолепную уверенность его творческому запалу, поэтому ему не нужно учиться азам сочинения музыки. Эта уверенность только помогает ему выразить себя.

По договоренности с дирекцией "Гранд-опера" Доницетти решил представить парижской публике "Полиевкта". Он условился со Скрибом, что тот переделает и переведет на французский либретто, а из трехактной оперы сделает четырехактную. Такие изменения вынуждают Доницетти переработать все речитативы, написать новый финал первого акта, добавить несколько арий, терцет, танцевальную музыку, чтобы соблюсти традицию французской оперы. Он рассказывает об этой своей работе в письме к маэстро Майру: "Французская театральная музыка и поэзия имеют свое собственное обличье, к которому нужно приноравливаться. В вокальных номерах, к примеру, здесь недопустимы наши крешендо и тому подобные приемы. Неприемлемы наши обычные каденции, вроде "Счастье, счастье, счастье..." Кроме того, между кабалеттами должны быть вставлены какие-нибудь тексты, которые двигали бы действие, а не повторяли бы прежние стихи, как это обычно делают наши поэты. "Полиевкт", который теперь называется "Мученики", должен пройти в этом году".

Доницетти обязался представить партитуру не позднее 1 сентября. А если не уложится в срок, то заплатит неустойку в три тысячи франков. Кроме того, он должен к 1 января 1840 года закончить партитуру второй "большой оперы в четырех актах", работа над которой заметно продвинулась - речь идет о "Дочери полка".

Маэстро прекрасно осознает, что такой труд сразу над "двумя большими операми" - дело не совсем обычное, и понимает, что его учитель Майр обязательно поинтересуется, где же это ученик находит время для подобной работы. И Доницетти так пишет ему: "Время? Нахожу. А во второй половине дня отправляюсь гулять, так как на прогулке работаю еще более интенсивно. Я люблю искусство, страстно люблю. Я подал в отставку из неаполитанской консерватории. Король не захотел принять ее, тогда я попросил три месяца отпуска, потом еще год. Мне дали шесть месяцев, потом еще шесть и примут отставку. Вы можете подумать, будто я люблю, обожаю Париж, но ошибаетесь, мне здесь не по себе, и я мечтаю вернуться в Неаполь, там мой дом, там у меня есть комната, в которую я не входил уже двадцать месяцев, но которая мучительно мне дорога. И в ней я надеюсь умереть..."

По-прежнему сильно и глубоко воспоминание об утраченной любимой жене. Он пытается отвлечься, трудиться, улыбается, шутит, но стоит только появиться какой-нибудь передышке в работе, как перед ним вновь возникает образ Вирджинии, печальный и утешительный в одно и то же время.

В те дни, когда Скриб переделывает либретто Каммарано, чтобы превратить "Полиевкта" в "Мучеников" и вернуть французской трагедии с помощью различных изменений ее первоначальный характер, Доницетти как всегда усердно изучает французскую просодию, чтобы лучше приспособить к стихам свою музыку.

Скриб перерабатывает эпопею о мучениях первых христиан, приподняв ее настрой, и с мастерством опытного драматурга, знатока всех сценических секретов, более логично связывает эпизоды, увеличивает масштабы переживаний отдельных персонажей, превращая драму в трагедию целого народа, живущего в атмосфере мистицизма и поэзии, которая в итальянском либретто была лишь осторожно обозначена, потому что понятны были ограничения, какие несомненно, поставит цензура. А французский комедиограф уверен в большей свободе и знает, что может рассчитывать на роскошную сценическую постановку, на какую способен "Гранд-Опера", поэтому он может придать персонажам более торжественный характер.

Доницетти вникает в новые стихи, приспосабливает музыки к ним и обновленным сценам "Полиевкта", а также пишет новую. Но словно недостаточно всей этой напряженной работы над "Мучениками" для "Гранд-опера" и сочинения "Дочери полка" для Комической оперы, он берет еще на себя обязательство написать новую оперу для театра "Ренессанс" под названием "Низидский ангел".

Он работает, работает и успевает в срок сдать партитуру "Мучеников", выполнив взятое обязательство. А вот кто "тормозил" постановку, так это дирекция "Гранд-опера", которая откладывает премьеру отчасти не по своей вине, а в основном из-за небрежности, из-за интриг, передряг, сговора и все новых и новых беспрестанно появляющихся трудностей.

Поначалу - и тут, конечно, дирекция никак не виновата - возникло нечто вроде эпидемии, когда внезапно заболели все исполнители оперы, один за другим, и только автор избежал этой участи. Четыре раза Доницетти доводил оперу до генеральной репетиции, четырежды казалось, что завтра наконец состоится премьера, и всегда она откладывалась.

7 апреля Доницетти пишет другу Томмазо Персико в Неаполь: "Ты отлично представляешь, какие волнения связаны с генеральной репетицией. Четырежды пережил я это состояние, последний раз до премьеры оставался всего час, и все равно она отменилась. Если я не умер сейчас, то наверное, уже никогда не умру! Представляешь, каково мне, как чудовищно расстроены мои нервы. Ох, если б ты только знал, что приходится пережить, чтобы поставить в Париже оперу! Ты даже вообразить себе не можешь этого. Достаточно сказать, что досаждают даже Россини... Интриги, вражда, журналисты, дирекция... Ох! Но я все же выдержку, знаешь. Я заупрямился и хочу выпустить оперу только после Пасхи, а сейчас уже страстная неделя. Я так мечтаю выйти из этого положения, что не знаю, хватит ли сил, так много всяких трудностей и так они непредсказуемы, что просто не могу больше".

"Не могу больше". Доницетти ощущает себя настолько одиноким и покинутым, что при всем уважении, какое питает к дорогой Вирджинии, даже начинает подумывать, не жениться ли ему снова. Из Неаполя он получил известие о смерти некоего синьора Де Сассо.

Этот синьор был дядей Каролины, а Каролина была дочерью богатого неаполитанского коммерсанта, синьора Джусти, который бесчисленными любезностями давал понять Доницетти, что был бы счастлив отдать ему в жены Каролину, и как счастлива была бы сама Каролина. Маэстро пишет другу Персико: "Теперь мы могли бы, благодаря ее состоянию, обзавестись хозяйством устроить дом и жить в нем, потому что я столько теряю, находясь здесь, а она, находясь там. Тогда я благословил бы свое ремесло, что приносит мне одну только славу, а не деньги, и смог бы прожить спокойно на старости лет".

Но кто ему поверит? Даже сам он не верит себе. И вновь возвращается в письме к разговору о "Мучениках": "Если б ты только видел, сколько сделано изменений, исправлений и переделок! Сегодня утром мне еще предстоит работать". А как же намек на возможность женитьбы? Он берет перо и добавляет: "Передай всем привет и не удивляйся, если я вдруг объявлюсь в ближайшее время в Неаполе. До октября я свободен, наверное. Приеду, женюсь на Каролине и вернусь. Хорошо? Да! Значит, решено..." Но спохватывается и исправляет: "То есть будет решено... То есть... Ужасная тоска охватывает меня при этих воспоминаниях. Прощай". И естественно, к мысли о браке с Каролиной больше не возвращается. Вирджиния по-прежнему живет в его сердце.

Наконец, он заканчивает "Дочь полка" для того, как он говорит, чтобы "отвлечься от досады, что все еще не поставлены "Мученики" и чтобы отдохнуть". Странный способ отдыхать, особенно для человека, который заявляет, что чувствует себя стариком.

"Ох, как я рад, что Вы всегда в хорошем настроении! - пишет он своему дорогому учителю Майру. - Тогда не ощущаешь свой возраст. А я постоянно печален: уже чувствуются года и весьма ощутимо. У меня тягостно на душе и я удручен и устал от работы. Люди видят меня совсем не таким, какой я на самом деле..." Мрачный, усталый, он наблюдает за репетициями "Мучеников" и продолжает сочинять "Дочь полка", в то же время готовит постановку и дирижирует "Лючией", выбранной для открытия Итальянского театра, который был восстановлен после пожара.

В то же время "Лючию" ставят и в театре "Ренессанс". Эта опера с триумфальным успехом идет на многих сценах, привлекая каждый вечер огромное стечение публики. Ее просят Марсель, Лион, Лилль, Нант, Страстбург, Бордо. И там всюду успех огромный.

И вдруг Доницетти перестает замечать свою усталость и с еще большей энергией принимается преодолевать всякие трудности, какие все время препятствуют постановке "Мучеников". Он решается на более энергичные меры. Вот новое письмо другу Персико: "Если расскажу тебе, что делает музыкальный руководитель "Гранд-опера", чтобы превратить репетиции в пытку, ты просто не поверишь. Я же преспокойно забрал свою партитуру и унес домой, а вернул только тогда, когда мне пообещали, что господа Скриб и Галеви непременно выпустят свою "Drapier" в этом месяце и оставят для постановки моей оперы январь".

Но и в январе "Мученики" не вышли на сцену. Их опередила недавно рожденная Доницетти "Дочь полка", премьера которой состоялась в Комической опере 11 февраля 1840 года.

Опера грациозная, оживленная, жизнерадостная, со множеством трогательных сцен, вызывающих у зрителей легкую слезу на общем фоне веселья. Получив довольно обычное, хотя и неплохое по замыслу либретто, написанное Сен-Жоржем и Байяром, Доницетти сумел вылепить живые музыкальные портреты действующих лиц, создать немало комических и волнующих мелодий, радостных и печальных, пленительно нежных и чарующих.

В тот вечер, однако, публика не поддавалась их очарованию. Уж слишком везучий этот итальянский композитор, слишком много его опер ставится сразу в нескольких театрах в Париже. Ну, как тут не возникнуть ревности, зависти, недоброжелательности? Опере аплодировали, но не с той горячностью, какую ожидали Доницетти и исполнители. Знаменитый тенор Дюпре, вернувшийся в Париж из Италии, где три года выступал с огромным успехом, принесшим ему широкую известность, присутствовал на премьере и оказался в числе немногих, кто восторженно аплодировал. - Не огорчайся, - успокоил он Доницетти по окончании оперы, - твоя "Дочь полка" - драгоценность, но у тебя слишком много драгоценностей, и потому торговцы фальшивыми драгоценностями недолюбливают тебя и бунтуют. На первом представлении нередко тон задает меньшинство, и если они хотят провалить оперу, им это удается, потому что публику всегда легко склонить в ту или иную сторону. Но творя опера возьмет реванш, вот увидишь.

И действительно, на следующих представлениях Дочь полка завоевала зрителей. Опера прошла сорок четыре вечера, неизменно собирая полный зал. Относительное поражение обернулось прекрасной победой. А как же "Полиевкт", превращенный в "Мучеников"? Вот уже полтора года тянулась эта невероятная история с бесконечными отсрочками, и Доницетти был просто в отчаянии: ему по-прежнему каждый день приходилось преодолевать все новые и новые препятствия.

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет