Глава X

Доницетти некогда было оценивать это событие. Он подписал контракт на новую оперу для "Ла Скала", но в начале сентября еще не знает, что за либретто у него будет и кто его сочинит. И маэстро пишет герцогу Висконти: "У меня до сих пор нет либретто, которое я должен положить на музыку к 26 декабря". И ворчит, и жалуется, и протестует, долго ли еще будет длиться такая каторжная работа? Протестует, но приглядывается к обстановке, интересуется труппой, которой придется исполнять оперу, чтобы обдумывать ее решение.

А либретто? В середине октября о нем еще ничего не слышно. И маэстро опять пишет герцогу Висконти: "Осталось всего два месяца до премьеры, а я еще не знаю, на что мне писать музыку. Мыслимо ли это?" Оказывается, мыслимо, и потому никто ни о чем не позаботился. Приходится взять готовое либретто неаполитанца Бидеры Джемма из Вирджи.

В середине ноября Доницетти уже в Милане, а в день святого Стефано опера выходит на сцену - успех половинчатый. Газеты пишут: "Оперу можно считать собранием отдельных номеров - арий, кантат, дуэтов, шумных финалов даже с включением духового оркестра. И все-таки в некоторых местах вокальные партии очень красивы, и приятная мелодия льется легко и свободно". - Пора переменить обстановку! - решает Доницетти. - Отправлюсь в Париж.

"Отправлюсь в Париж..." Это решение принято отнюдь не внезапно. Еще в июне Доницетти получил предложение написать оперу для Итальянского театра в столице Франции - для большого театра, открывшего парижанам неуемный музыкальный гений Россини, где были поставлены его оперы - и старые, и новые, и переработанные. Новые - "Моисей", "Осада Коринфа", переделанный "Магомет", "Путешествие в Реймс", "Граф Ори".

В этом театре выступали самые знаменитые певцы, для которых писали наиболее прославленные композиторы. Подобное предложение - большая честь. Это признание - в том числе, и за рубежом - его заслуг. Но еще большее значение имеет тот факт, что это предложение исходило непосредственно от самого Россини.

В июне того же года Россини вернулся в Италию, чтобы поправить здоровье после тяжелой болезни. С ним приехали два директора Итальянского театра - синьоры Робер и Северини. Они считались директорами, но на самом деле управлял большим парижским театрам Россини. Он и надумал пригласить двух новых корифеев итальянской музыки - Доницетти и Беллини, чтобы те написали оперы для Итальянского театра.

Беллини уже год жил в Париже - с октября 1833 года, когда покинул Италию, стараясь избавиться от скучных споров с поэтом Романи. Скандал, вызванный этими спорами, открыл глаза и Канту, мужу синьоры Джудитты Турина, на ее любовную связь с молодым маэстро. Вернувшись после недолгого посещения Лондона, где присутствовал на представлении нескольких своих опер, Беллини - "сердце мягкое, словно сливочное масло", как называл его друг Флоримо - безумно влюбился в прославленную исполнительницу своих опер Марию Малибран.

Он очень упорно "работал", стремясь получить приглашение написать оперу для Итальянского театра. И теперь уже трудился над "Пуританами". Доницетти напротив, не плел никаких интриг, и приглашение пришло ему неожиданно. Тем более приятно было оно.

Он тотчас же принялся за сочинение со свойственным ему кипучим неистовством. Либретто, у кого есть хорошее либретто? У кого найдется хотя бы приличный сюжет? Тут ему помогает сам великий Россини, твердо веривший в талант Доницетти. Россини посоветовал ему взять за основу драму Казимира Делавиня "Марино Фальеро". Доницетти прочитал драму, она понравилась ему, и он поручил поэту Бидере написать либретто. Опера для Итальянского театра в Париже! Мужайся, Гаэтано! Включи источник своего столь счастливого вдохновения!

В эту оперу Доницетти вложил столько старания и столько страсти, что через два месяца почти что закончил ее и с радостью сообщил об этом другу поэту Ферретти в одном из тех шутливых писем, написанных рифмованной прозой, которые любил сочинять и которые были для него своего рода веселой забавой, развлечением для его души, непрестанно обуреваемой жаждой творчества:

""Марино Фальеро" окончен, скоро выйдет в свет.
Написать осталось один дуэт.
Писал с удовольствием для себя и для всех
И надеюсь в Париже на большой успех.
Если даже попаду впросак,
И дьявол устроит так,
Что он не понравится ни там, ни тут,
Вернусь обратно, пережив капут.
А дальше что будет? Отнюдь не покой.
Арриведерчи, мой дорогой!"

Доницетти уехал из Неаполя перед самым Новым годом, обнял жену и поднялся на пароход, направлявшийся в Геную. Оттуда он приплыл в Марсель (черт побери это бурное море!) и в середине января 1835 года оказался в Париже.

Город восхищает его и поражает кипучей жизнью, элегантностью, роскошью, разнообразием лиц, множеством иностранцев, но теперь он не испытывает страха, какой охватил когда-то его, юного студента, скромного начинающего композитора, впервые оказавшегося в Милане и Болонье.

Теперь, хотя Доницетти ничуть не тщеславен, он знает себе цену, понимает, что стал личностью, и даже если бы захотел сам забыть, какое место занимает в современном искусстве, ему с почтением напомнили бы об этом другие люди - музыканты, певцы, журналисты, артисты, все, кто окружает его, интересуется им.

Маэстро всех покоряет своей искренней непосредственностью, живостью, веселым нравом, привлекательным обликом, прекрасными манерами. Он свободно говорит по-французски в отличие от Беллини, который забавляет всех языком собственного изобретения, переводя слова буквально и преображая итальянские и даже сицилийские звуки на французский лад.

Россини несколько месяцев как вернулся из Италии и весьма приветливо открывает двери парижского общества бергамаскому композитору, который нравится ему очевидным талантом и безыскусными манерами, не мешающими прекрасно держаться, когда необходимо, с достоинством аристократа, привлекает веселостью нрава, благородной честностью, светившейся в его глазах.

Он покорил Россини своим умением отдать должное хорошей кухне, к тому же отличался прекрасным аппетитом - все это достоинства, весьма ценимые Россини. Великий маэстро представляет его всем своим друзьям, а друзья Россини - самые лучшие представители художественных и театральных кругов Парижа, словом - все светское общество.

Так Доницетти знакомится с престарелым, почтенным Керубини, директором национальной академии музыки, со Спонтини, Паэром, Караффой - неаполитанским князем, сидевшим без гроша и сочинявшим оперы под покровительством Россини. Доницетти завязывает дружбу с композиторами Обером, Аданом, Тома, Галеви, не противится объятиям экспансивного Мейербера, всегда радующегося возможности обзавестись еще одним поклонником, который станет аплодировать на премьерах его опер.

Войдя в этот круг, Доницетти видит, что Париж боготворит Россини за его оперы, гений, остроумие. Во всех театральных и музыкальных спорах к нему прислушиваются, как к оракулу. Его мнение становится законом, его советов ждут и внимают им. Он - истинный властитель дум. Из своей бережливости (Ах, Джоаккино, Джоаккино, это при том-то золоте, что течет в твой карман!) Россини живет в тесных комнатках под самой крышей здания Итальянского театра, которые отвел ему директор Северини. Но комнатки эти почитаемы, как королевские покои, и счастливы все, кого допускают сюда.

"Вильгельм Телль" был поставлен в Гранд-опера 3 августа 1829 года, то есть почти за шесть лет до приезда Доницетти, и тогда, на премьере, самая глубокая опера Россини - творение, которое откроет новую дорогу всем, кто придет ему на смену - была встречена с невероятной холодностью, смягченной лишь лихорадочными возгласами знатоков, восхвалявших этот шедевр и предвидевших непременный реванш в будущем.

С этого самого вечера Россини не захотел больше писать оперы и сдержал обещание. Более того он заявил, что вообще никогда больше ничего сочинять совсем не будет. - Маэстро, неужели вы хотите расстаться с искусством, в ваши-то годы, в зените славы? - Дорогие мои, я решил и своего решения не изменю. Почему не хочу писать больше оперы? Судят об этом по-разному, но никто не дает верного ответа. Между прочим, некоторые утверждают даже, будто я теперь не пишу, потому что выдохся. Ах, черт возьми, вот такое объяснение, по-моему, самое ошибочное! Это верно, что я сказал одному другу: "Я писал, пока идеи сами искали меня. Теперь же я должен искать их. Но у меня нет никакого желания делать это!" Но сказано это было в шутку, лишь бы как-то отвязаться от докучливого собеседника, хотя здесь и заключена частица правды. Однако до утверждения, будто я выдохся, еще ой как далеко! - Тогда в чем же дело? - В чем дело... Ладно, оставим этот разговор. Издателю Рикорди, который как-то попросил меня снова обратиться к моей лире, я ответил: "Моя лира запылилась. Я повесил ее на гвоздь, и мне неохота снимать ее". Почему я должен писать оперы? Для кого? Я написал их штук сорок. Для одного человека, к тому же весьма ленивого, мне кажется этого достаточно... Я уже стар.... - Маэстро, вам только сорок три года, а писать вы перестали в тридцать семь лет, в расцвете творческих сил! - Оставим в покое расцвет и творческие силы. Я потрудился достаточно. Теперь пусть другие выходят вперед. Я помогу им. Видите, я стараюсь проложить дорогу молодым.

Так оно и было на самом деле. И контракты, которые он раздобыл для Беллини и Доницетти, тому доказательство. Они молоды, это верно, но Россини был всего на шесть лет старше Доницетти, который недавно отметил свои тридцать семь лет, а Беллини, которому в ноябре исполнилось тридцать три, всего на десять лет моложе великого маэстро. Но Россини нравилось называть себя пожилым человеком, может быть, потому, что никто не верил ему.

Тем временем, благодаря его стараниям, два крупнейших итальянских оперных композитора (крупнейших после него, разумеется, - о чем тут может быть разговор?) получили приглашение работать в Париже. Доницетти, человек благородный и простосердечный, нисколько не обеспокоился, узнав, что рядом с ним будет Беллини.

А Беллини, напротив страдал. И очень. Что поделаешь - крохотные недостатки великих людей. Беллини всегда мучился завистью и подозрительностью при мысли, что кто-то другой может иметь больший успех, нежели он сам. Это постоянно терзало его. Под крыльями его гениальности таилась подозрительная и недружелюбная душа. Столь сильна была в нем неприязнь к тому, кого он мог считать своим соперником, что он не стеснялся признаваться в этом в собственных письмах.

Приезд в Париж Доницетти, встреченного с восторженным триумфом, принес Беллини настоящее страдание, не только душевное, но и физическое. Его даже лихорадило от волнения, он сам признается в этом. Он винит Россини в том, что Доницетти оказался в Париже. Да, Доницетти был приглашен по инициативе Россини, но вовсе не для того, чтобы доставить неприятность Беллини и не для войны с ним, а только потому что Доницетти уже был знаменитостью в музыкальном мире, и Итальянский театр захотел заручиться сотрудничеством с ним.

Беллини же вздумалось увидеть в подобном поступке Россини какие-то интриги против него лично, заподозрить некий сговор, предательство. И желая защититься от подобных воображаемых опасностей, воспрепятствовать симпатии, с какой все относятся к Доницетти, Беллини принялся терпеливо "ухаживать" за Россини, стремясь всячески расположить его к себе, дабы заполучить его особое покровительство.

Беллини сам рассказывает обо всем этом в письме, отправленном тогда же своему дяде Винченцо Ферлито в Катанию, где, к сожалению, можно прочесть такие фразы: "Россини, бывший до сих пор самым заядлым моим соперником лишь в профессиональном плане, задумал ангажировать Доницетти, рассчитывая на то, что, вынужденный соперничать со мной, тот задушит меня, уничтожит с помощью своего колоссального влияния. И в самом деле, узнав о приглашении Доницетти, я так расстроился, что три дня пролежал в лихорадке, прекрасно понимая, что мне уготовано... заручившись дружбой с Россини, я смогу сказать: "Теперь пусть приезжает Доницетти!"

Не обращая внимания на подобную истеричность своего более молодого коллеги, о которой он, естественно, знал или догадывался хотя бы в малой степени, Доницетти со своей стороны тщательно следит за репетициями новой оперы Беллини и, как когда-то на премьере "Нормы", находит в себе мужество публично порицать поведение публики, попытавшейся похоронить шедевр Беллини. Как и тогда, маэстро сумел предвидеть успех и столь же дружелюбно и честно заявляет, что "Пуритане" - прекраснейшая опера и старается вызывать к ней интерес при доброжелательном ожидании.

И после того, как вечером в субботу 25 января 1835 года "Пуритане" имеют в Итальянском театре громадный успех, Доницетти пишет общему с Беллини другу и коллеге поэту Романи: "Успех Беллини был весьма велик, несмотря на посредственное либретто, и остается неизменным уже пять представлений. Пишу тебе об этом, так как знаю, что вы помирились. А я начинаю сегодня репетиции "Марино Фальеро" и собираюсь к концу месяца выпустить премьеру. Я отнюдь не заслуживаю успеха "Пуритан", но надеюсь не вызвать неудовольствия".

Вот так, когда Беллини заслуженно упивается собственным успехом, Доницетти готовится к своей битве. Слишком скромно писал он о себе другу Романи, потому что "Марино Фальеро" публика также ожидала с большим интересом, веря в несомненный успех. У Доницетти было в Париже множество поклонников: за несколько недель до выхода новой оперы в том же Итальянском театре с оглушительным триумфом прошла его "Анна Болейн".

Премьера "Марино Фальеро" состоялась 12 марта 1835 года и была встречена восторженно. В короткой записке к другу Джампьетро, директору флорентийской библиотеки, автор сообщал об этом событии так: "Счастлив, даже очень счастлив!" А газеты? Что пишут газеты? Вот что. "Журналь де Деба": "Это поистине счастливый для Итальянского театра сезон. У нас опять успех. И что еще лучше - у нас опять прекрасная опера, великое произведение, подлинное приобретение для искусства, Марино Фальеро прошла на сцене, получив все почести, какие составляют громкий прием. Овации взрывались беспрестанно. Многие номера имели честь прозвучать дважды. Маэстро вызывали на сцену и во время спектакля, и по окончании представления. Словом, успех был полный". Критик подробно анализирует оперу. Он находит "очаровательной увертюру, мелодия которой - сама свежесть, красота и бесконечное изящество". Он утверждает, что "инструментовка придает всей опере яркий и гармоничный колорит", выделяет "квартет, исполненный Рубини, Гризи, Тамбурини и Лаблашем: возвышенность мелодий, прекрасное распределение голосов, совершенство исполнения - все способствует созданию непередаваемого впечатления от этого квартета". Критик находит "нежной баркаролу, спетую гондольером, в ней слышно волнение волн, безмятежность, эхо улетающей в море песни". Он отмечает, что у автора в "чередовании сцен музыкальная наука замечательно служит самому поэтичному и самому волнующему вдохновению", и восторженно описывает эпизод дуэли: "Просто невозможно выразить на бумаге то, что совершает Рубини, исполняя этот номер. Артист никогда еще не вкладывал столько души, столько огня, столько чувства, столько героизма, как здесь Его голос сверкал, подобно его собственному мечу. Певца наградили бурными овациями и заставили повторить несравненную кабалетту". А еще раньше - сцена единения дожа Марино Фальеро и народа и последующие сцены, "исполненные и певцами, и оркестром с верными интонациями и нарастающей чередой эффектов, по мастерству напоминающими самого Россини", вызвали такие бурные аплодисменты, что вынудили повторить их на бис и вызвали маэстро на сцену.

Словом, критик находит, что после трагического накала страстей и событий, в которых могучее вдохновение строится на сложной технической основе, эпилог "великолепно венчает все это соединение музыкальных красот". Не очень удачными показались ему хоры, и газете "Монитор" хотелось бы поменьше "грохота инструментов", но все критики признают большой успех оперы.

А Беллини, этот восхитительный гений, эта душа, страдающая из-за чужих побед, словно они могут убавить его талант, писал дяде Ферлито: "Добрый отзыв Россини о Доницетти оказал огромное влияние на газеты и сыграл свою роль, когда "Марино Фальеро" вышел на сцену, поэтому на генеральной репетиции и возникли горячие аплодисменты. Я сидел в ложе Россини, и мы вместе с ним смеялись над таким фурором... потому что это худшая из всех опер, какие сочинил Доницетти, а их у него сорок восемь. На первом представлении в зале было много аплодирующих, но поскольку в Итальянском театре основная публика - это владельцы лож и абонементов, аплодирующие не смогли никого заставить аплодировать, и успех "Марино Фальеро" был посредственным... Почти все газеты поддержали Доницетти, сказалось его поведение. Ведь он во всех парижских гостиных изображал шута, особенно перед журналистами... А знали бы вы, что за оперу он написал! Что-то невообразимое, под стать первокласснику..."

Сколько же огорчений доставлял несчастному Беллини этот Доницетти! Жаль гения, который опускается до таких сетований! А может быть, уже неслышно делала свое черное дело ужасная болезнь, которая спустя всего несколько месяцев после триумфа "Пуритан" оборвала его молодую драгоценную жизнь.

Великий человек, находивший в страстной любви к музыке утешение и отдохновение от своих наиважнейших трудов патриота, философа, страстный вдохновитель народа, Джузеппе Мадзини писал о "Марино Фальеро": "Предощущение обновления музыкального искусства еще яснее в этой работе Доницетти. Призрак старой Венеции (по крайней мере, насколько допускало либретто) таинственно и величаво навис над всей драмой. Романс гондольера - подлинный бал тех времен, в финале первого действия, в который с таким умением вплетен декламируемый диалог Фальеро и Бертуччи, - великолепный гимн Фальеро, поющийся хорами, - каватина "О, моей родины прекрасный край", которую может понять только изгнанник, и allegro, где несказанной сладостью дышит утешение любви среди томления разлуки, и особенно величественный, поиcтине вдохновенный и непревзойденный дуэт Марино Фальеро и Израэля Бертуччи, из которых первый с глубокой истиной воплощает могучую народную стихию, другой - аристократическое начало, задетое в самой больной части своего существа - чести; потом эта гневная прерывистая возбужденная смена музыкальных фраз, уже не пение даже, потому что поет теперь оркестр, но настоящий явный заговор вставших из праха Фальеро и Израэля - это удивительное владение музыкальной наукой и одновременно наукой человеческой физиологии, это мастерство, с каким показано возрастание настойчивости Израэля, разгорающееся пламя Фальеро.

И эта скорая весть о победе - "Венеция возьмет Фальеро меч", которая достигает Бертуччи и летит дальше, к звездам... и потом это дуновение немой, тайной, неведомой, но все растущей печали, мало-помалу сменяющей энергию воли и отдающей одного за другим героев драмы во власть рока, который отныне уже один должен разрубить узел, - печали, которая завладевает музыкой, прорывается в двух хорах второго акта, ползет змеей, окружает вас, обвивает вас всеми кольцами в этой пророческой прелюдии виолончелей к "Тебя я вижу, плачь и трепещи", льется в каждом звуке музыкальной волны адажио, воплощается в новом плавном и связном движении, напевает, как кажется мне, предчувствие смерти Фернандо, нависает в вышине непроглядная, как ночь, неподвижная, как лагуна при появлении дожа среди заговорщиков... возвещает о своем близком торжестве в раздражающем звоне доспехов и мечей и, наконец, побеждает в последнем прощании Фернандо с жизнью, целиком заключившись в этом ми-бемоль, на котором построена вся его ария; потом еще последнее усилие, последняя титаническая попытка человеческой воли, которая в яростном стремлении собирает все свои силы на борьбу и выражает свое отчаянном стремлении в стретте "Нет, ни дня теперь, ни часа", завершающей сцену. Наконец, когда все кончено, ария Елены, расставание Бертуччо с сыновьями, это красноречивое, пропетое с силой "Были храбрыми, стали трусы", которое должно было заставить краснеть слушателей, и дуэт, исполняемый Гризи и Лаблашем в финале, - все это в большей или меньшей мере, как мне кажется, суть свидетельства гения, который еще не весь развернулся, который полон живого предчувствия нового музыкального мира..."

После премьеры Доницетти был принят при дворе. Король Луи-Филипп объявил о назначении его кавалером ордена Почетного легиона (само назначение пришло гораздо позже), а королева Амелия подарила кольцо с бриллиантами. Друг Россини и всех французских музыкантов, Доницетти часто посещал театры, желая узнать, что же делается здесь, за пределами Италии. Когда он пришел в Гранд-опера, его больше всего поразили роскошные декорации на сцене. Он писал другу Джампьетро: "Видел "Жидовку" - пишу "видел", потому что больше всего изумили меня декорации, я готов был поклясться, что на сцене все подлинное. Настоящее серебро, почти настоящие кардиналы... Слишком много реальности - подлинное королевское оружие, кольчуги, всамделишные пики. Финальная сцена - и без того ужасная - становится еще более жуткой из-за такого крайнего правдоподобия".

Еще шли представления "Марино Фальеро" в Париже, а оперу пожелала поставить дирекция Королевского театра в Лондоне, где она была принята великолепно. У Беллини опять подскочила температура. Доницетти же - без повышения температуры - подписал контракт на сочинение для Итальянского театра новой оперы, в конце марта покинул Париж и 19 апреля уже был в Ливорно, торопясь отплыть в Неаполь, где его ждали еще в конце февраля. "Похоже, уже пора! Что-то скажет король? У мен не хватает нахальства, а надо его заиметь". Дабы набраться мужества, он сказал самому себе: - Теперь, в Италии, я наконец-то примусь за работу. Ему казалось, что он еще ничего не сделал, до сих пор...

В Неаполе король выразил свое неудовольствие, но вскоре простил опоздание, и маэстро утешился улыбкой и объятиями, которыми повстречала его дорогая, преданная Вирджиния - он встретился с нею в Риме и привез с собой.

Король был раздосадован тем, что уже почти год как Доницетти назначили профессором Королевского музыкального колледжа; не мог же учитель на столь долгий срок манкировать занятиями. Маэстро согласился на эту должность, так как министр Сантанджело пообещал ему со временем пост директора колледжа. Пока же его занимал Дзингарелли, уже старый и переутомленный.

Дзингарелли, среди множества учеников которого был и Беллини, - человек незаурядный, весьма образованный музыкант, завоевавший репутацию хорошего композитора (его "Джульетта и Ромео" имела огромный успех), но он оставался непреклонным приверженцем традиции, и его музыкальное кредо держалось только на мелодии, "на мелодии, выраженной самым простым образом". Поэтому все новаторы, начиная с Россини, были для него варварами. И горе тому ученику, кто стремился сделать что-либо хоть в малейшей степени нарушающее границы славной старинной неаполитанской школы.

Доницетти восхищался Дзингарелли, питал к нему глубокое уважение, но не мог принять целиком его идеи, иначе пришлось бы отказаться от своих собственных самых последних опер. Среди педагогов музыкального колледжа и при таком директоре Доницетти оказался белой вороной. Но со своим тактом и веселым добродушием он пытался впустить хоть немного свежего воздуха в атмосферу, которая несколько отдавала плесенью.

Ученики были счастливы, а коллеги-преподаватели восстали против него, как и против этого дьявола Россини, что перетряхнул и погубил хорошую итальянскую музыку, верную традициям, и взбудоражив, увлек на погибель стольких молодых музыкантов. Партитуры Россини, которые, к сожалению, надлежало иметь в библиотеке Королевского колледжа, раз уж они нравились публике, были заброшены на самые верхние полки. Их трудно было достать оттуда, еще сложнее заполучить.

Однажды Доницетти понадобилось заглянуть в партитуру Севильского цирюльника. Он пришел в библиотеку и, поискав оперы нечестивца, увидел, что они стоят на последней полке самого высокого шкафа. Взяв приставную лестницу, он уже хотел было подняться наверх, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет его вниз за рукав. Это был старый библиотекарь Сиджизмонди. - Что вы делаете? Куда собрались забраться? - В ад для музыкантов, - смеясь ответил Доницетти. - Ищу партитуру Севильского цирюльника этого ужасного развратителя Россини. Придя в ужас от подобного признания, а тем более от тона, каким оно было сделано, Сиджизмонди вышел из себя: - Невозможно! Вы не прикоснетесь к этой партитуре... - Почему? - Потому что это не музыка, а сплошные ошибки. Просто ужас! Невозмутимый Доницетти возразил с легкой улыбкой: - Я как раз и хочу посмотреть на эти ошибки, чтобы не повторять их. Если не познакомлюсь с нотами, как же я смогу избежать подобного ужаса! И, сунув партитуру под мышку, Доницетти спустился с лестницы и ушел, поклонившись ошеломленному библиотекарю.

Доницетти, несмотря на всю свою поразительную творческую плодовитость, всегда находил время заниматься музыкой. Она знал классиков и интересовался самыми последними сочинениями современников. Моцарт, Гайдн, Бетховен не представляли для него загадок. Он следил за новейшими опытами - от Россини до Мейербера.

Его уроки доставляли ученикам истинное наслаждение, маэстро умел сделать учебу приятной. Веселый нрав, легкая непринужденная манера вести беседу придавали блистательную ясность его объяснениям. Как человек широких взглядов, с уважением относящийся к прошлому, которое придало столько блеска музыкальному искусству, однако стремящийся к новому, которому суждено донести этот блеск до грядущих времен, Доницетти советовал своим ученикам "брать хорошее, где бы оно ни повстречалось, но только хорошее".

Однако, советуя изучать произведения и современных зарубежных композиторов, он предостерегал от копирования их стиля, ибо каждый должен чувствовать и выражать себя в соответствии со своим характером.

Ближайший друг Белини Франческо Флоримо вспоминает, что Доницетти первым начал в Королевском музыкальном колледже внедрение реформы, к которой стремились наиболее прогрессивные деятели музыкального искусства, "строя новые законы на математических принципах, особенно в той области, что касается вариационного многообразия аккордов".

Серьезность его методов и слава, которая окружала его имя, были столь велики, что многие их самых известных итальянских и зарубежных музыкантов рекомендовали ему своих учеников. Так, Валентино Фьораванти, руководитель капеллы святого Петра в Риме, просил Доницетти позаниматься с Джованни Марини, Фетис из Брюсселя направил к нему мадам Мортье де Фонтен, Пачини из Реджо рекомендовал ему Винченцо Маркетти, сам Россини из Болоньи представил ему Инкьюди, а Керубини, директор Музыкальной консерватории в Париже, просил приветствовать своего ученика - Беоцци - помочь ему и хорошенько проконсультировать.

Занимаясь с учениками, Доницетти словно возвращался в детство. Он вел уроки весело, часто шутил. Его школа не была, как это нередко случается, неким подобием карцера, где у молодежи погибает всякое желание учиться. Учеба доставляла истинное удовольствие. Однако при этом Доницетти не был снисходительным, а требовал, чтобы все по-настоящему занимались. Но его любили все.

Новая опера для "Сан-Карло". Еще одна опера для "Сан-Карло"? Либретто? Давайте быстрее, только на этот раз мне необходимо хорошее либретто, нужна драма, которая взволновала бы меня, взбудоражила, короче, вдохновила. - На, посмотри, прочти вот это.

И ему предлагают роман Вальтера Скотта "Супруга Ламмермур". Доницетти открыл книгу, сначала читал неохотно, потом со все большим интересом, даже с увлечением. Дочитав роман до конца, он пришел в восторг. Пылкий, импульсивный, как всегда, и, как обычно, горя нетерпением приняться за работу, Доницетти воскликнул: - Это просто изумительно! Надо немедленно делать либретто по этому роману. Найдется ли поэт, который мог бы написать его с любовью?

Ему назвали Сальваторе Каммарано, хорошего писателя, светлого поэта, сочиняющего гармоничные и легкие стихи, человека, знакомого с условностями театра. - Хорошо. Согласен на Каммарано. Так вот, Сальвато, прошу тебя, мне необходимо не просто либретто, а шедевр. И нужно оно через две-три недели, да что я - через несколько дней. - Через несколько дней - нет, не могу обещать, но постараюсь как можно быстрее. - Молодчина, именно как можно быстрее! Я спешу. Когда принимаюсь писать оперу, мне трудно ожидать. Смотри, Сальвато, не поторопишься, я сам начну сочинять стихи и скажу, что это ты написал их, и тогда твоя репутация будет погублена навсегда. - "Супруга Ламмермур". Как назовем оперу? Эта фамилия - Ламмермур - несколько длинновата и как-то смешно звучит для итальянского уха, а вообще это ведь название города. Впрочем, надо бы сохранить в заглавии имя героини. - Назовем ее пока Лючия, а там видно будет. Самое главное - создать оперу, и оперу красивую.

Он был счастлив, что сделал удачный выбор. Вот наконец-то "сюжет", который взволновал его, возбудил, восхитил. Маэстро находил в нем все, что казалось необходимым для музыкального вдохновения - тут и любовь, и ненависть, и самопожертвования, и обман наивной души, печаль, отвага, трагедия, отчаяние, смиренная скорбь...

До сих пор Доницетти обвиняли в недостаточной строгости при выборе либретто. Часто он соглашался на любой текст, лишь бы побыстрее начать писать музыку. Он и в самом деле виноват в этом? Однако не он один поступал так. Его современники - композиторы (даже Россини в свое время) почти всегда были вынуждены идти на поводу у импресарио или дирекции театров и подписывали контракты на оперу, даже не зная, что это будет за опера, и в большинстве случаев ее надлежало приспосабливать к составу труппы, которая собиралась всего за несколько месяцев до выхода на сцену.

Кроме того, возникает еще одна нелегкая проблема: надо отыскать такого поэта, кто сумел бы написать именно хорошее либретто - либретто, обладающее поэтическими достоинствами, и в то же время пригодное для театра! Некоторое время тому назад Доницетти даже высказался в одном из писем к отцу, отвергая это обвинение: "Говорят, будто я не ищу хороших либретто? Так найдите мне такие, найдите!"

Нередко ему приходило желание самому написать для себя либретто, потому что стихи-то он умеет сочинять, как настоящий поэт, во всяком случае, он хотя бы знает театр. А сегодня у него есть сюжет, который вполне устраивает. Он хочет положить его на музыку и теребит Каммарано, повторяя: - Быстрее, дон Сальвато, не мучай меня! Я чувствую, как из меня уже рвутся мелодии... И дон Сальвато работает, отважно работает, выстраивая сценарий и сочиняя стихи.

Счастливая для Доницетти пора. Все складывается как нельзя лучше. Правда, Вирждиния, его любимая и преданная жена, его скромное утешение, неожиданно занемогла. Болезнь была, как показалось, тяжелой и мучительной, и несчастной женщине предстояло долго лечиться, но потом Вирджиния вдруг поправилась всего за несколько дней.

Опера "Марино Фальеро" переехала из Пармы в Лондон и имела в Королевском театре колоссальный успех. Другие его сочинения, даже холодно встреченные в свое время на премьерах, вроде Лукреции Борджиа, тоже победно шествуют по миру. Импресарио просят у него новые оперы. Все радостно сейчас в жизни маэстро, все исполнено светлой веры в будущее. И Доницетти с увлечением окунается в работу, горя нетерпением скорее завершить ее.

Он, как всегда, в процессе творчества находился в состоянии пылкого возбуждения, позволявшего ему писать с той поистине молниеносной быстротой, какую люди бесталанные имеют обыкновение с презрением обзывать "халтурой". Но подобную, типично итальянскую "халтуру" сумел верно оценить великий Гайдн, когда, вернувшись в Вену после длительного пребывания в Неаполе, где учился в школе у великолепного Порпоры, написал: "Я понял, сколь трудна итальянская легкость".

Великим тружеником Доницетти был всегда - настоящим феноменом энергичности, подвижности таланта, готового в любой момент отдаться вдохновению. Люди, наблюдавшие за ним, были покорены его огромной, неистощимой творческой силой, великолепным даром импровизатора. И даже некоторые критики обвиняли его в чрезмерной легкости импровизации. Дар импровизаторов? Но можно говорить об этом, если и для многих других импровизаторов (тут речь идет только о талантливых людях) обычно все, что принимают за импровизацию, - не только у Доницетти, но и даже у Россини, это не что иное, как плод спонтанной сложной внутренней предварительной работы? И импровизатор, наделенный талантом и чувством собственного достоинства, быстро пишет музыку, действуя так, словно ему помогает какое-то неведомое чудо. У него возникают в голове идеи, какие он намерен выразить, или же звучат мелодии, родившиеся в результате утонченной и таинственной работы непосредственно творящего воображения. Выходит, сочиняя музыку, талантливый художник не изобретает что-то мгновенно, в ту же самую минуту - а вспоминает нечто, над чем уже давно билось его сознание. Слишком быстро работало - нередко говорят те, кому приходится ломать голову, чтобы вымучить какую-нибудь хилую идею. Ну и молодцы: давайте и дальше обвиняйте талантливого художника, а возможно, и гения, в столь удивительной способности!

Доницетти, восхищаясь новым либретто, был очень доволен и солистами, которых дирекция "Сан-Карло" подобрала для осуществления его новой оперы. Исполнение, несомненно, обещало быть очень хорошим. На роль Эдгара был приглашен французский певец - тенор Дюпре, давно живший в Италии, близкий друг Доницетти еще с тех пор, как во Флоренции великолепно спел партию Уго в его "Паризине". Он обладал прекрасным голосом и незаурядным драматическим талантом. Партию Лючии должна была исполнять Фанни Таккинарди, молодая певица, восхищавшая публику.

Таккинарди совсем недавно исполнилось двадцать лет, она была очень хороша собой и обладала прекраснейшим голосом. Ее отец, Никола Таккинарди, знаменитый тенор, был известен своим могучим звуком, которым мастерски владел, а также весьма неудачной внешностью, настолько непривлекательной, что в начале карьеры она даже мешала его успеху.

Когда он первый раз выступал в театре "Ла Фениче" в Венеции, публика при виде его уродства и неуклюжести встретила певца улюлюканьем и насмешливыми выкриками, и бедный артист вынужден был, растерявшись, прекратить петь, потому что из-за шума в зале даже умолк оркестр. К счастью, Никола Таккинарди не пал духом. Он сделал публике знак, что хочет говорить, и когда зал утих, произнес: - Я вышел на сцену для того, чтобы меня слушали, а не любовались мною! А когда он запел, публика, покоренная его голосом и необычайно тонким мастерством, восторженно зааплодировала ему. Его дочь Фанни предусмотрительно постаралась не походить внешне на столь некрасивого отца и фигурой предпочла быть похожей на мать, и потому выросла маленьким шедевром красоты и искусства, покоряя слушателей и сражая сердца поклонников.

Гаэтано Доницетти, пылкий и впечатлительный, сразу же оказался в их числе. Ему исполнилось тридцать восемь лет, красавец-мужчина, в высшей степени обаятельный, талантливый, напоминающий бравого мушкетера, любящий пошутить и поострить, с чистой и благородной душой, которая так и светится в его взгляде и улыбке, в ореоле славы, окружавшей его - все это понравилось молодой певице, увлекшей его. Надо ли добавлять, что Доницетти позволил соблазнить себя. Щекотливый вопрос. Еще и потому что, может быть, это она позволила соблазнить себя... Так или иначе, они легко нашли общий язык. Любовь? Увлечение? Каприз?

Славная синьора Вирджиния, любившая мужа самозабвенно, если не с материнской нежностью, умела быть снисходительной. Она знала театральный мир, ей хорошо был известен предприимчивый нрав мужа и знакома скоротечность подобных привязанностей. Она знала также, что муж искренне любит ее и, как всегда, когда увлечение пройдет, будет еще внимательнее к ней. Поэтому она закрыла глаза и сделала вид, будто ничего не замечает, хотя сердце у нее, конечно, болело.

Муж был художником, более того она прежде всех поняла его гениальность и никогда не забывала, что артисты (особенно гении) - существа исключительные, не подвержены общим законам. Не следует мешать музыканту, когда он исполнен вдохновения. А муж-композитор как раз переживал тогда период высочайшего творческого подъема: работал с упоением, с восторгом, с радостью.

Доницетти начал оперу с привычной уверенностью в своих силах, но по мере сочинения музыки стал ощущать, что его охватывает никогда прежде не возникавшая печаль - печаль, однако не лишавшая его желания работать, а, напротив, побуждавшая творить.

Его переполняло какое-то мистическое чувство страдания и неведомой тайны страждущей души. Оно пронизывало сочинение тоской, словно это был непрестанный плач, тихий поток слез, приносящий утешение от тревоги. Доницетти начал писать эту оперу в счастливый момент своей жизни, теперь же стали появляться вокруг мрачные тени. Из Бергамо пришло печальное известие о болезни отца. Из-за того, что у маэстро не было детей, которых он так хотел иметь, его тяготил страх одиночества. В это время еще чаще стали мучить острые приступы головной боли, от которой он страдал же давно. Словно предвестья какой-то загадочной болезни, эти приступы вносили в его душу мрачные предчувствия.

Иногда у него внезапно поднималась температура, и его трясло в лихорадке. Это было время мрачных мыслей. Он размышлял о безутешной фатальности человеческой судьбы, думал о смерти и ничтожности наших страстей перед пугающей грандиозностью бесконечности. И печаль его изливалась в мелодиях, рождала стихи.

Более четырех месяцев посвятил Доницетти Лючии, что было совершенно необычно для него - как правило, писавшего музыку очень быстро. Однажды вечером, когда маэстро еще не вернулся домой с прогулки, у него дома собрались, поджидая Доницетти, тенор Дюпре, баритон Косселли и друг композитора Томмазо Персико, чтобы вместе с ним и синьорой Вирджинией сыграть в карты. Гаэтано запаздывал, а когда пришел, был настолько бледен и, казалось, так страдает от чего-то, что все в тревоге окружили его. - Ничего, ничего, - успокоил он, - не пугайтесь. Обычный приступ головной боли, только чуть более сильный, чем всегда. Голова заболела на прогулке. Я думал, подышу подольше воздухом и станет лучше, но вышло наоборот. Мне надо отдохнуть. Извините, что не могу играть с вами. Я уйду к себе... И надеюсь, смогу уснуть. Не беспокойтесь и не уходите, и ты тоже подожди, Вирджиния. Как только почувствую себя лучше, выйду и сыграю с вами в карты. Он оставил жену и друзей, у которых уже пропало всякое желание играть. Через несколько минут громкий звук колокольчика вызвал служанку. - Попроси синьору подняться сюда. Когда пришла встревоженная Вирджиния, маэстро спросил: - Друзья еще здесь? - Здесь. Как ты себя чувствуешь? - Очень болит голова, но это неважно, пройдет. Вели никому не беспокоить меня и принеси, пожалуйста, несколько листов нотной бумаги и все необходимое для письма. Жена попыталась отговорить его. - Ты хочешь писать музыку с больной головой? - Принеси мне все, что нужно, дорогая, прошу тебя. И побыстрее. Пришлось повиноваться и оставить его одного.

Прошло, наверное, полчаса, не больше, и снова зазвонил колокольчик. Вирджиния все это время провела в тревоге, но не решалась зайти к мужу, раз он просил не беспокоить его. Теперь, войдя к нему в комнату, она застала Доницетти за столом. Он улыбался, лицо его было озарено радостью. - Голова больше не болит... - Слава Богу! - И я закончил. - Что? - То, чего мне не хватало для "Лючии" - финальную арию тенора "Tu che a Dio spiegasti ali..." ("Ты, пред Богом сложившая крылья...")

Неделю спустя, 26 сентября 1835 года "Лючия ди Ламмермур" вышла на сцену театра "Сан-Карло". Это был незабываемый вечер. Публика пришла в невероятное волнение и была в восторге. Вскочив со своих мест, слушатели устроили бурную овацию, дамы размахивали платочками, после каждого номера зал громко кричал, вызывал маэстро, требуя "бис", снова бешено аплодировал. Безумие!

Маэстро, вынужденный без конца являться публике, казалось, был потрясен, едва ли не напуган этим неистовым порывом восторга, какой обрушился на него из бушующего зала. В последнем акте, после армии Эдгара "Ты, пред Богом сложившая крылья...", исполненной Дюпре с безутешными отчаянием, в публике произошел, как сообщает хроника, "такой единодушный и внезапный взрыв чувств - скорее даже сумасшедших криков, нежели аплодисментов, что его просто невозможно описать: он действительно походил на какое-то безумие..."

На Доницетти, давно уже, казалось, привыкшего к бурным овациям, этот невероятный, поистине грандиозный успех произвел такое огромное впечатление, что он испытал сильное нервное потрясение - у него поднялась температура, и пришлось несколько дней пролежать в постели.

Присутствовавшие на первом представлении "Лючии ди Ламмермур" сразу же поняли, что перед ними шедевр. Публика нередко поначалу ошибается, либо переоценивая оперу, которая впоследствии оказывается незначительной, либо еще чаще, желая проваливая оперу, которую потом время берет на себя труд реабилитировать. Известно немало примеров, когда театральные сочинения, освистанные на премьере, потом воспринимались с восторгом. Этими доводами обычно пользуются авторы освистанных опер, заявляя, будто мнение публики ничего не стоит, и ссылаются на случаи, когда такие оперы брали реванш.

Но подобных примеров не так уже много - опер, которые проваливались на премьере, а потом заслуженно удостаивались триумфов. В случае с "Лючией" публика сразу, не минуты не сомневаясь, поняла, что перед нею музыкальная жемчужина. В этой опере каждая страница (скажу точнее - почти каждая страница, дабы оставить некоторую отдушину тем, кто хоть чем-то недоволен), так вот - почти каждая страница носит чудесную печать гения, волшебной уравновешенности, рожденной божественным озарением и искусством вдохновенной выразительности.

Волнующие лирические мелодии, благородные и пластичные, помогают достичь глубины этой выразительности. Бесконечно нежные напевы простираются, словно белоснежная пена на волнах бушующего моря. Напряженное развитие, порывистость и пылкость самых сильных сцен не затмевают блеск вокальных партий, и пение, поднимаясь до небесных высот лиризма, сохраняет мучительное волнение, когда муки любви, горе, терзания, отчаяние, безумие, окрашиваются трепетной безутешной нежностью, в которой растворяются души героев оперы, как будто стремящихся передохнуть от немыслимой боли, погрузившись в печаль, словно она может принести покой.

Музыка настолько слита со словом и драматическими ситуациями, что однажды прослушав оперу, уже невозможно представить себе хоть один эпизод, даже единую фразу без столь неповторимого музыкального выражения, рожденного увлеченным гением, ни на минуту не иссякающим поток вдохновения. Кажется, будто вся опера возникла от простосердечного и непроизвольного порыва, настолько она непосредственна и столь богата первозданной мощью, исполнена волнующей человечности.

"Лючия" продолжала с триумфом идти на сцене "Сан-Карло", когда в Неаполе распространилось горестное известие - 23 сентября 1835 года на вилле Пасси, в Пюто близ Парижа, неожиданно скончался Винченцо Беллини.

Известие это было встречено с изумлением и болью. С трудом верилось в такое огромное несчастье. С непередаваемым восхищением вспоминали чудесный творческий дар композитора, подарившего миру такие блистательные шедевры как "Сомнамбула", "Норма", и в несколько меньшей мере - "Пуритане".

Со смертью Винченцо Беллини искусство потеряло одного из самых незамутненных музыкальных гениев и надежду на новые шедевры. Столь загадочной и досадной выглядела его смерть (Беллини не было еще и тридцати четырех лет), что сам король Луи-Филипп приказал провести расследование, поскольку возникли слухи, будто маэстро был убит. Подозрение опровергали научные доказательства. Беллини уже давно был обречен: у него развивались абсцесс на печени и язва желудка.

Доницетти с предельной искренностью переживал смерть друга, который был на четыре года моложе него. Именно он, Доницетти, предсказал ему блистательное будущее, познакомившись с его первыми операми в Неаполе. Впоследствии Доницетти и Беллини часто встречались, иногда вступая в соперничество в одном и том же театре. И Доницетти всегда относился к другу честно и благородно.

Весть о его трагической кончине повергла маэстро в безмерное горе. Он принял участие в памятных почестях, какие Неаполь пожелал оказать молодому гению, и написал симфонию, где сумел гармонично соединить все самые прекрасные мелодии из беллиниевских опер, сочинил он и кантату, исполненную в "Сан-Карло".

Печальное время. Из Бергамо пришло известие о тяжелой болезни отца, столь тяжелой, что 9 декабря его не стало. Это был ужасный удар для Доницетти, очень любившего своих родных. Маэстро ищет утешения в работе. Он подписал контракт на новую оперу для театра "Ла Фениче" в Венеции. А в январе он едет в Милан ставить в "Ла Скала" свою "Марию Стюарт" с блистательными исполнителями - знаменитой Марией Малибран, Този, Марини, Новелли. После беспокойной постановки в "Сан-Карло" опера претерпела некоторые изменения, но и на миланской сцене в первый вечер прошла неудачно. Автор пишет другу Дольчи в Бергамо: "На первом представлении ты бы настрадался из-за взлетов и падений Стюарт. Мадам Малибран потеряла бы три тысячи франков, если бы не пела в этом спектакле, поэтому она выступала совсем без голоса, как, впрочем и Този, без достаточных репетиций, на которые не хватило времени... Дива написала губернатору, что гарантирует успех. Но публика-то отлично поняла, что она ошиблась, и после того, как ей дали это понять, аплодировали лишь на втором и третьем представлениях. Жалкая компенсация для меня, пострадавшего из-за всего этого. Больше я не присутствовал в театре." А поскольку снова появилась эпидемия холеры - он, опытный и близко знакомый с нею, советует своему другу: "Как можно раньше возвращайся по вечерам домой, а утром вставай попозже, пей побольше очень горячего чаю, откажись от фруктов и любой зелени, ешь поменьше, пусть у тебя всегда будет аппетит..."

В Венеции Доницетти устал от беспрестанных требований брата Франческо, этого "семейного несчастья", ссудить ему денег, и потому снова пишет Дольчи с просьбой позаботиться о матери, чтобы у нее было все необходимое. Он сам оплатит потом все расходы, лишь бы матери было хорошо! Брат ему написал также, что "мама сейчас, похоже, расстроена из-за боли в руке". Насколько это верно? А так как "семейное несчастье" хотел бы занять должность покойного отца - место швейцара в ломбарде, но мало вероятно, что это получится, маэстро просит знатных бергамасцев помочь брату устроиться, чтобы мама не расстраивалась в ожидании, что ее выгонят из дома, - ведь место швейцара обеспечивало семье бесплатное жилье.

От всех этих грустных мыслей Доницетти отвлекает восторженный успех «Велизария» в "Фениче" 4 февраля 1836 года. Прием такой восторженный, что "меркнет даже успех «Анны Болейн»". На третьем представлении венецианцы доставили маэстро домой в сопровождении кортежа иллюминированных гондол, с музыкой и пением. На каждом спектакле успех все нарастал и нарастал.

Однако возвращение в Рим в начале марта принесло Доницетти новые испытания и беды. После преждевременных родов серьезно заболела жена. Опять улетучилась столь желанная надежда иметь детей. И только теперь он узнает ужасное известие: 8 февраля, спустя два месяца после смерти отца, в то время, когда маэстро так горячо чествовали в Венеции, скончалась его мать. И ему становится известно это только месяц спустя! "Итак, все кончено? Не будь у меня такого крепкого здоровья, что даже сам удивляюсь, то, наверное, тоже навсегда присоединился бы к ним. Все три месяца я отсутствовал, и за это время потерял отца и маленькую дочь, да и жена заболела. У меня нашлось немного сил, чтобы держаться благодаря успеху «Велизария» и ордену Почетного легиона, но только вчера я узнал о потере матери, я так убит, что только время может вернуть меня к жизни, если вообще еще останутся силы жить."

Какой мрачной и печальной становится его жизнь! Как только прошли в Риме сорок дней и немного окрепла жена, Доницетти возвращается в Неаполь и возобновляет занятия в консерватории. Он часто встречается с друзьями и опять принимается за работу. И начинает жить заново.

Еще оперы? Ему хотелось бы иметь в запасе какое-то время, но надо было выручить одну оперную труппу, оказавшуюся на мели из-за банкротства импресарио театра "Нуово". Это певцы, которых маэстро хорошо знает: Шутц, Ронкони, Казачча. Все артисты - его друзья.

Маэстро помогает им деньгами, но как он ни щедр, его поддержки хватает лишь на несколько дней. Ронкони приходит поблагодарить Доницетти и, увидев, что тот пишет музыку, интересуется: - Новая опера, маэстро? - О нет, хочу на некоторое время закрыть лавочку. - Жаль! - Почему? - Потеря для искусства. И нас жалко тоже, ведь ваша новая опера могла бы спасти труппу. Представляете - ваша новая опера. А нет ли у вас случайно чего-нибудь готовенького?

Вопрос задается как бы в шутку, но Доницетти видит, что за ним скрывается неподдельный интерес. Он тронут, вспоминает свою трудную молодость, бедное существование в Бергамо. И отвечает певцу: - Готовенькое? Откуда? Или вы думаете, будто я держу у себя в столе совершенно готовые трехактные оперы? - Нет, нет! Нам бы хватило и одноактной, лишь бы только она была из вашей, как вы говорите, лавочки. Маэстро задумывается на минуту, потом произносит: - А что? Может, я бы и отвлекся немного. У меня сейчас очень тяжело на душе. Знаешь что, загляни ко мне завтра.

Певец приходит к нему на следующий день, и Доницетти сообщает: - Я уже работаю. Если вас устроит одноактная… - Целую ваши руки, маэстро! - Я пишу также и либретто. Можешь себе представить, что это будет! Короче, если все пройдет хорошо, через неделю получите оперу. Пока открою тебе название - «Колокольчик». Но если на премьере публика убьет меня, виноваты будете вы. Маэстро вспомнил про одну небольшую оперу, которую слышал в Париже, - La sonnette de nuit - Ночной колокольчик. Она весьма позабавила его. Он взял ее сюжет, кое-что добавил, немного изменил, придумал свое, к тому же ему нравится сочинять стихи.

"Что ж, если опера провалится, смогу переложить вину на поэта!"

Фантазия его кипит, музыка льется легко, пенится, забавляет. Кажется, что в этой шутке тонут все его печали и страдания, гнетущие душу. Он сам же первый и забавляется, сочиняя музыку. Стихи возникают легко, стремительно - не Бог весть какие, но вполне приемлемые, музыкальные, веселые. Маэстро добавляет к ним диалоги в прозе для речитативов. Он уже определил персонажей: дон Аннибале Пистаккьо - аптекарь, бас-буффо; Серафина - его жена, сопрано; мадам Роза - мать Серафины, меццо-сопрано; Энрико - племянник, влюбленный в Серафину - баритон. Спиридионе - слуга дона Аннибале - тенор.

Доницетти придумал и место действия: "Театр представляет собой комнату, смежную с аптекой. Посреди комнаты - стол, накрытый для свадебного ужина". И он пишет забавные стихи для вступительного хора. Слагая их, он напевает, и у него тут же рождается и музыка - она возникает вместе со стихами. "Вот это я и называю поэзией!" - смеется Доницетти. Такая работа ему нравится, развлекает, отвлекает от горестей.

Небольшая комедия построена на различных хитростях шутника Энрико, "молодого весельчака", который старается помешать новобрачным - дону Аннибале Пистаккьо и Серафине - в первую брачную ночь. Энрико не уставая звонит в колокольчик в аптеку, то и дело появляясь в разном обличье, и спрашивает лекарства от выдуманных болезней.

С каждым звонком он преображается. То это француз, которого прихватил живот, то тенор, потерявший голос, то дряхлый старикашка, который просит излечить его супругу:

Моя бедная Гортензия
Больна ужасными болезнями.
Их всех, пожалуй, и не счесть,
Ах, помогите, ваша честь!
Больна она чахоткою,
Представьте, и чесоткою,
Коклюшем с ревматизмами...
Замучила капризами:
Пьет только красное вино,
Увы, закончилось оно!
Ее грызут карбункулы
И мучают фурункулы,
Спать не дает подагра,
А, может, и пеллагра...
Болезней страшных прямо тьма!
Они сведут ее с ума!

Сочиняя эту чепуху, Доницетти хохочет - и над своими строчками, и над музыкой, которая забавно "скачет", подчиняясь ритму стихов. Чем-то напоминают эти пародийные стихи и эта музыка Дулькамару - и Доницетти с искренней радостью забавляющегося ребенка окунается в них.

И музыка выливается шипучая, комичная, дерзкая, блистательная, с неожиданными шутливыми находками, со множеством прелестных мелодий. "Колокольчик", завершенный и переданный певцам ровно через неделю, как и обещал маэстро, идет в театре "Нуово" вечером 1 июня 1836 года при огромном стечении публики и воспринимается как маленькое чудо комедийности, изящества и веселого, игривого вдохновения. Стихи и музыка вызывают в зале взрывы смеха и аплодисментов.

Эта небольшая опера была встречена так тепло и пользовалась таким постоянным успехом, что певцы и импресарио попросили Доницетти написать еще одну комическую оперу в дополнение к "Колокольчику". И маэстро, обрадованный приемом, согласился сочинить одноактную оперу-буффа вместе со стихами для нее (ему явно понравилось это занятие).

И опять музыка рождается вместе с текстом. Так появилась на свет "Бетли, или Швейцарская хижина". Она ставится в августе того же года и воспринимается слушателями как подлинная музыкальная жемчужина. Опере горячо аплодируют, и спектакли идут больше месяца. Отмечая еще одну победу Доницетти, неаполитанская пресса писала: "Здесь нужно сообщить о новом достижении, которое привнес в музыкальное искусство Доницетти, - о том, что два номера в его опере написаны в одинаковом темпе и ритме. У какого-либо другого, неопытного композитора они непременно звучали бы монотонно. А эти два номера, конечно же, самые прекрасные в опере - каватина примадонны и ее дуэт с тенором. Благодаря подобной новизне, мы можем надеяться, что музыка, отдельные номера в операх вскоре будут, так сказать, эмансипированы от неумолимых темпов, которым четверть века подчинял их мощнейший гений Россини. Для такой новизны требовался, несомненно, человек, который был бы законодателем музыки в Италии. Это - Доницетти."

Успех двух небольших опер маэстро вызвал огромный резонанс по всей Италии и во многих театрах за рубежом. И "Бетли" и "Колокольчик" - по примеру других удачных сочинений маэстро - начали путешествовать по миру. А Доницетти получил остроумное письмо от поэта Феррети, который сетовал на композитора, что тот, не довольствуясь музыкальными победами, "теперь претендует еще и на поэтические лавры" и сам для себя пишет либретто, к вящему унижению и ущербу профессионалов.

Доницетти ответил ему в своей обычной шутливой стихотворной манере, что он, конечно, привык выслушивать всякие обвинения, сознает, что за ним немало было разных грехов, однако случались и похвалы, но больше всего его тронула эта жалоба поэта по поводу "Колокольчика": "Приняв меня за полупоэта, мой Ферретти заставил меня возгордиться и всерьез поверить, будто я умею сочинять стихи!"

И он опять возвращается к музыке.

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет