Гвидо Мария Гатти. «Мелодия — душа музыки»
Глава №109 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюКто имел счастье присутствовать на некоторых репетициях Тосканини, тот помнит, что маэстро не любил говорить много: его замечания – краткие, точные, касающиеся дела – были лишены всякой риторики, аналогий, ассоциаций и метафор. Они ограничивались только музыкальными терминами, даже технико-исполнительскими.
И те, кто бывал на его репетициях, помнят также, что в ограниченном словаре, каким он пользовался, стоя за пультом, имелось одно слово, которое он употреблял особенно часто. Это слово помогает определить основную чёрту, я бы даже сказал, самое яркое и значительное свойство, его "модус интерпретации", – слово "пение".
В сценах наибольшего эмоционального накала, в самых лирических моментах он требовал, чтобы инструменты "пели". Каждому оркестранту следовало заботиться только об одном: так воспроизвести мелодию, порученную его инструменту, словно ему предстоит самому спеть её.
Для Тосканини выразить что-то в музыке означало спеть её; петь, разумеется, в разных манерах, стилях, с иным значением, с различными красками, в зависимости от произведения, но петь, то есть довести звучание до такого состояния, когда нота становится не только механической вибрацией воздуха, но передаёт лирический трепет исполнителя, мелос. Он старался освободить скрытое, "замороженное" в нотных знаках пение, подобно тому, как в сказках спящая красавица воскресает от поцелуя прекрасного принца и своей улыбкой озаряет и согревает всё окружающее.
Критики, порицавшие порой в его интерпретациях больших симфонических произведений эти следы оперности, пения, не понимали, что именно в них скрыт секрет его больших достижений в исполнении: мелос делал симфонии такими живыми, вибрирующими, не зависящими более от посредничества отдельных инструментов с их ограниченными возможностями и несовершенством звучания. На возвеличении мелоса строил Тосканини свою интерпретацию, ибо мелодия, по народному выражению, душа музыки.
Импрессионизм в музыке со звуковыми изысками и тончайшей игрой света и тени несомненно повлиял на Тосканини, на его технику и толкование произведений.
Постепенно, по мере того как накапливался опыт исполнения Дебюсси, появлялись новые вибрации, более чётко распределялись звуковые планы и тональные отношения, но контрапункт в его исполнении, делаясь более мягким и свободным, не терял плотности и твёрдости.
Партитура у Тосканини превращалась в лёгкий, воздушный росчерк, мелодические нити которого внезапно появлялись и исчезали, словно по мановению жезла волшебника. Никто из слушателей не мог точно определить место, когда звук солирующего инструмента сливался с оркестром, настолько естественным оказывалось вступление, которое он давал оркестрантам, без нажима и подчёркивания.
К такой свободе выражения Тосканини пришёл в последние годы своей деятельности в Италии, когда, расширяя репертуар, приходилось исполнять (не всегда, впрочем, с удовольствием) современную музыку – от Дебюсси и далее.
Тем не менее красота звука служила для Тосканини не конечной целью, а лишь средством, необходимым для усиления внутренней экспрессии, для выявления скрытого пения. Уважение и любовь к тайному смыслу, лежащему за пределами нотной страницы, позволяющие уловить скрытые намерения автора, его побудительные причины, Тосканини всегда считал главным и единственным долгом исполнителя.
Благодаря этому уважению, к которому прибавлялись гениальность и особое интуитивное чутьё, дирижёр воссоздавал музыку, что "находится за нотами", интерпретируя знаки партитуры, ибо они дают лишь внешнее представление о возможностях, заложенных в музыке данного композитора.
Нотные знаки имеют ценность лишь тогда, когда их переводят в звуки. Исполнитель обязан скрыться за произведением, которое играет.