Последние дни в Нуазе (продолжение)
Глава №11 книги «Франсис Пуленк: Я и мои друзья»
К предыдущей главе К следующей главе К содержаниюУ меня в памяти Пуленк навсегда связан с летними утрами, с послеполуденными часами, наполненными жужжанием насекомых, с золотистыми сумерками, когда Луара окутана легким туманом, с вечерами, когда царила музыка, с этим прекрасным домом, созданным для удовольствия, покоя, размышлений и труда. Совсем иной была Турень в начале того января. Мороз сковал все вокруг. Небо, низкое и тяжелое от снега, сурово и холодно давило на деревья, на крепко закрытые дома, на деревенские улицы, куда никто не отваживался выходить. По контрасту с зимой «Большой Холм» казался еще более радушным, чем всегда.
Франсис Пуленк только что закончил корректуру своих «Респонсориев страстной недели» и предложил план следующих четырех бесед, о которых я уже упоминал ранее. Никогда я не видел его в таком хорошем настроении, столь охотно расположенным к работе. Я едва успел разложить вещи в отведенной мне комнате, как он зашел и принес различные материалы о Русском балете, о венских додекафонистах, а после этого целых четыре дня мы вообще не возвращались к вопросу об этих беседах. За исключением второй половины одного из дней, проведенной в Туре, где этот тонкий гурман покупал самую лучшую жареную свинину, самые лучшие фрукты, самое нежное мясо, самую свежую рыбу и, главное, самый вкусный сыр (он очень любил полакомиться сыром). Пуленк полностью посвятил себя исправлению присланных ему корректур. «Все в свое время», — вот что должно было означать его поведение.
Действительно, на пятый день, утром, он мне сказал: «Ну вот, корректуры вычищены. Я сделаю из них большой пакет, и ты, будь так любезен, отнеси его на почту. Я не выхожу, слишком холодно. Ты отправишь корректуры срочной бандеролью мадам Салабер, моему издателю. Так, я думаю, она получит их завтра утром». Отдавая мне перевязанный пакет, он произнес, так значительно, что это произвело на меня сильное впечатление тогда и продолжает волновать сегодня: «Это будет моим последним религиозным сочинением». Когда я вернулся из деревни, он заговорил со мной о наших беседах, помог мне составить план той, которая будет посвящена додекафонистам, и снабдил меня всеми необходимыми материалами: книгами, фотографиями, хронологическими данными, так что в тот же вечер, после традиционного музыкального сеанса, во время которого Пуленк дал мне послушать Шесть пьес для оркестра Веберна, я легко смог набросать первый черновик моего интервью.
На следующее утро, едва я успел закончить свой туалет, Франсис вошел ко мне в комнату. По его виду я понял, что в этот день он не в настроении. «Если бы ты знал, как мне надоела моя музыка! — сказал он, опускаясь, в кресло,—Я не могу больше ее слышать! «Кармелитки» мне особенно невыносимы. Из всего, что я написал, сочится скука». Я запротестовал, но он продолжал настаивать: «Я знаю, что говорю. Все это мне чуждо, все это мертво». Я возразил, приведя ему его же доводы, что «Кармелитки» связаны с печальным периодом его жизни и поэтому, естественно, они ему кажутся непереносимыми. «Вовсе нет,— возразил он,— одно к другому не имеет никакого отношения. Я никогда не связываю свое сочинение с какими-либо событиями».— «Ты никого не убедишь, утверждая, что твоя музыка скучна».— «Да нет, «Кармелитки» невыносимы. Я готов отдать всю партитуру за «Человеческий голос». - «Это ты так считаешь,— ответил я.— Во всяком случае, в одном ты можешь быть уверен: три-четыре такта, случайно услышанные по радио, и можно безошибочно определить: ”Это Пуленк”!» «Пф! пф! пф!» — произнес он, надув губы, как избалованный ребенок.