О дирижировании
24.08.2016 в 01:47.
Представьте себе большой концертный зал. Слушатели уже заняли свои места. Все кругом наполнено той торжественной радостью ожидания, которая так знакома частым посетителям симфонических концертов. На эстраду выходит оркестр. Его встречают аплодисментами. Музыканты располагаются по группам и каждый продолжает начатую еще за кулисами настройку своего инструмента. Постепенно этот разноголосый хаос звуков утихает, и на сцене появляется дирижер. Вновь раздаются аплодисменты. Дирижер поднимается на небольшой помост, отвечает на приветствия, здоровается с оркестрантами. Затем он становится спиной к публике, спокойно и неторопливо обводит глазами оркестр. Взмах руки — и зал наполняется звуками.
А что же происходит затем? Оркестр играет, дирижер руководит исполнением. Но то, как протекает этот процесс, как складываются «взаимоотношения» дирижера с симфоническим коллективом, остается для многих любителей (да и не только для любителей) настоящей загадкой, «тайной за семью печатями».
Не секрет, что многие слушатели, будучи не в силах разобраться в этих сложных «взаимоотношениях», ставят вопрос прямолинейно и бесхитростно: а зачем, собственно, нужен дирижер? Ведь на эстраде сидят сто профессиональных оркестрантов, на пультах перед ними лежат ноты, в которых зафиксированы все детали и оттенки исполнения. Разве недостаточно кому-либо из музыкантов показать начальный момент вступления (именно так и поступают в небольших камерных ансамблях), и, следуя авторским указаниям, оркестранты сами, без помощи дирижера, исполнят все произведение от начала до конца? Ведь, в самом деле, рассуждают иные любители, даже прекрасный дирижер ничего не может поправить, если в оркестре нет хороших солистов и какой-нибудь значительный эпизод прозвучит невыразительно, безвкусно или фальшиво (а такое тоже бывает!). Или наоборот — за пультом первоклассного симфонического оркестра стоит неопытный или малоталантливый дирижер, и в этом случае коллектив просто-напросто выручает своего коллегу, как бы маскируя все его недостатки своим мастерством и умением. (Среди музыкантов пользуется известностью ироническая тирада, произнесенная однажды старым оркестрантом об одном из таких дирижеров: «Не знаю, что он собирается дирижировать, но мы будем играть Пятую симфонию Бетховена».)
Действительно, в этих суждениях есть доля здравого смысла. Известно же, что небольшие оркестры в XVII—XVIII веках выступали без дирижера, и лишь самые необходимые указания давал первый скрипач или исполнитель, сидевший за клавесином. Интересен и опыт деятельности так называемого Персимфанса (первого симфонического ансамбля), работавшего в Москве на рубеже 30-х годов нынешнего столетия; этот коллектив, никогда не выступавший с дирижерами, добился немалых результатов путем настойчивой и кропотливой репетиционной работы. Но как современный театр немыслим без режиссера, то есть без единого целенаправленного замысла, так и современный симфонический оркестр невозможен без дирижера. Ибо вопрос интерпретации — продуманной, тщательной, пронизанной мыслью,— это, в сущности, вопрос всех вопросов.
Без яркой, индивидуальной, пусть спорной, но своеобразной трактовки нет и не может быть сегодня симфонического (и любого другого) исполнительства. И если на заре своего развития такие искусства, как театр и кино, попросту не нуждались в режиссере (слишком велика была в то время притягательная сила и новизна этих искусств), то и симфонический оркестр на ранней стадии развития (середина XVIII в.) свободно обходился без руководителя. Это было возможно и потому, что сам симфонический организм был в те времена несложным: он представлял собой коллектив, в котором играли не более 30 музыкантов, и самостоятельных оркестровых голосов было немного; чтоб исполнить такую партитуру, требовалось сравнительно небольшое количество репетиций. А главное — искусство музицирования, то есть совместной игры без предварительной подготовки, было тогда единственной формой исполнительства. Поэтому музыканты достигали высокой степени ансамблевой слаженности, играя без руководителя. Очевидно, здесь сказывались традиции средневековой музыкальной культуры, главным образом традиции хорового пения. Кроме того, инструментальные партитуры в XVIII веке были сравнительно несложными: многие сочинения предшествовавшей эпохи, эпохи полифонического (т. е. многоголосного) письма, представляли гораздо большие трудности для исполнения. И, наконец, вопросы интерпретации не занимали столь важного положения ни в музыкальной науке, ни в музыкальной эстетике. Корректное, добросовестное воспроизведение нотного текста, профессиональное мастерство и хороший вкус — всего этого было более чем достаточно для исполнения любого произведения, будь то простое домашнее музицирование или публичный концерт в большом зале.
Ныне положение в корне изменилось. Неизмеримо возросла философская значимость симфонической музыки, усложнилось и ее исполнение. Даже если оставить в стороне вопросы трактовки, столь важные в наше время, то и в этом случае лишить оркестр дирижера попросту нерентабельно. В самом деле, если опытный и знающий дирижер может за 3—4 репетиции разучить с оркестром трудное сочинение, то коллективу без руководителя понадобится на эту же работу в три раза больше времени. Современные партитуры изобилуют сложными переплетениями различных голосов, изощренными ритмическими фигурами, неожиданными тембровыми сочетаниями. Чтобы озвучить подобного рода партитуру без помощи дирижера, недостаточно даже самой кропотливой работы. В данном случае необходимо, чтобы каждый оркестрант, помимо безукоризненного знания собственный партии, прекрасно знал и всю партитуру в целом. Это не только усложнило бы процесс работы над сочинениями, но и потребовало много дополнительного времени для занятий как индивидуальных, так и групповых. Однако всеми издержками можно было бы поступиться, если бы решился основной вопрос — трактовка произведения. Ясно, что в отсутствие дирижера речь может идти, в лучшем случае, об аккуратном, профессионально грамотном воспроизведении музыки. Живого, яркого, глубоко продуманного исполнения в этом случае ожидать не придется: музыканты смогут сосредоточить внимание только на отдельных фрагментах и нюансах, а что касается единого целого, точнее говоря, самой сути сочинения, его замысла, эмоционального и идейно-художественного подтекста, то заботу об этом возложить будет не на кого. Поэтому в наши дни большой симфонический коллектив не может обойтись без руководителя: слишком сложным и многообразным явлением стал теперь оркестр, и задачу управления им должен решать авторитетный музыкант, в совершенстве владеющий трудной, но почетной профессией дирижера.
Профессиональное дирижерское искусство, связанное с оркестром, существует немногим более двух веков. Вместе с тем предпосылки к его зарождению появились еще в древнейшие времена. Известно, что музыка на заре своего развития была неотделима от слова, жеста, мимики, от танцевального начала. Даже первобытные племена пользовались примитивными ударными инструментами, а если их не было под рукой, то для подчеркивания ритмических акцентов служили хлопание в ладоши, резкие движения рук и т. д. Известно, что в Древней Греции музыка и танец находились в теснейшем содружестве: многие танцоры пытались чисто пластическими средствами выразить содержание музыкального произведения. Разумеется, древние танцы не имели ничего общего с дирижированием, но сама идея передачи музыкального содержания при помощи жестов и мимики, несомненно, близка дирижерскому искусству. По крайней мере, ощущение сильных ритмических долей в музыке всегда вызывало желание подчеркнуть их взмахом руки, кивком головы и т. д. Когда в древнегреческом театре появился хор, то его руководитель для того, чтобы облегчить совместное пение, отбивал такт сильным притопыванием ноги. Очевидно, этот простейший чисто физиологический рефлекс можно считать зародышем искусства дирижирования.
В восточных странах задолго до нашей эры была изобретена так называемая хейрономия — особый способ управления хором при помощи условных жестов руки и движений пальцев. Музыкант, руководивший исполнением, указывал ритм, направление мелодии (вверх или вниз), различные динамические оттенки и нюансы. При этом была разработана целая система жестов, где каждому определенному движению руки или пальца соответствовал тот или иной прием исполнения. Изобретение хейрономии явилось существенным достижением древней музыкальной практики, вместе с тем уже в средние века стала очевидной сложность применения подобных приемов дирижирования и их сугубая условность. Они мало способствовали передаче самого существа исполняемой музыки, а служили скорее вспомогательным, мнемотехническим средством.
Простейшие, наглядные жесты, употреблявшиеся в старину при коллективном исполнении (притопывание ногой, равномерные взмахи рук, хлопание в ладоши), помогали наладить прочный ансамбль в плане зрительном и слуховом. Иными словами, исполнители видели, как руководитель жестом выделяет какой-либо звук, а кроме того, они слышали, как этот же звук подчеркивается ударом ноги, хлопанием в ладоши и т. д. Однако подлинный смысл все эти жесты приобрели только с возникновением современной системы нотной записи. Как известно, нынешний способ нотописания с разделением на такты (Такт - небольшой трезок музыкального произведения, заключенный между двумя сильными, т. е. акцентированными долями.) окончательно утвердился во второй половине XVII века. Теперь музыканты видели в нотах тактовую черту, отделяющую один ритмический акцент от другого, и одновременно с этими акцентами, зафиксированными в нотной записи, воспринимали дирижерский жест, в котором подчеркивались те же ритмические доли. Это намного облегчало исполнение, придавало ему осмысленный характер.
Еще в первой половине XV века, задолго до появления современной нотной записи, для управления хором стали применять баттуту — большую длинную палку с наконечником. Дирижирование с ее помощью помогало сохранить ансамбль, потому что на баттуте концентрировалось внимание исполнителей: она была не только солидной по размеру и, естественно, хорошо видной со всех точек концертной эстрады, но и нарядно оформленной, яркой и красочной. Золотые и серебряные баттуты часто назывались королевскими жезлами. Именно с таким атрибутом старинной дирижерской техники связана трагическая история, случившаяся в 1687 году с известным французским композитором Люлли: во время концерта он поранил себе ногу баттутой и вскоре скончался от гангрены, образовавшейся после удара...
Дирижирование при помощи баттуты имело, конечно, и существенные недостатки. Во-первых, располагая столь солидным по размеру «инструментом», дирижер не мог управлять коллективом легко и гибко; все дирижирование сводилось, по существу, к механическому отбиванию такта. Во-вторых, эти удары не могли не мешать нормальному восприятию музыки. Поэтому в XVII и XVIII веках велись усиленные поиски способа бесшумного дирижирования. И такой способ был найден. Вернее, он естественно возник с появлением в музыкальной практике особого приема, который получил название генерал-баса, или цифрованного баса. Генерал-бас представлял собой условную запись аккомпанемента к верхнему голосу: каждая басовая нота сопровождалась цифровым обозначением, которое указывало, какие именно аккорды подразумевались в данном месте; исполнитель по своему усмотрению мог варьировать приемы музыкального изложения, украшая эти аккорды различными гармоническими фигурациями. Естественно, что трудную задачу расшифровки генерал-баса взял на себя дирижер. Он сел за клавесин и стал управлять коллективом, совмещая функции собственно дирижера и музыканта-импровизатора. Играя вместе с ансамблем, он указывал темп предварительными аккордами, подчеркивал ритм акцентами или особыми фигурациями, делал указания головой, глазами, иногда помогал себе ударами ноги.
Такой способ дирижирования наиболее прочно утвердился в конце XVII — начале XVIII века в опере, а позже и в концертной практике. Что касается хорового исполнения, то здесь по-прежнему применяли либо палочку, либо свернутые в трубку ноты. В XVIII веке иногда дирижировали с помощью носового платка. И все же во многих случаях руководитель оркестра или хора ограничивал свои обязанности простым отбиванием такта. Передовые музыканты горячо боролись с этим отживавшим свой век приемом. Известный немецкий музыкальный деятель середины XVIII века Иоганн Маттезон не без раздражения писал: «Нужно удивляться, что некоторые держатся особого мнения относительно отбивания такта ногой; может быть, они думают, что их нога умней, чем голова, и поэтому подчиняют ее ноге».
И все-таки музыкантам трудно было отказаться от громкого отбивания такта — слишком укоренился в концертной и репетиционной практике этот прием. Но наиболее чуткие и талантливые руководители удачно совмещали такое тактирование с выразительными жестами рук, которыми они старались подчеркнуть эмоциональную сторону исполняемой музыки.
Итак, к середине XVII века в музыкальном быту столкнулись два способа дирижирования: в одном случае дирижер сидел за клавесином и руководил ансамблем, исполняя одну из ведущих оркестровых партий; в другом — дело сводилось к отбиванию такта, а также кое-каким дополнительным жестам и движениям. Борьба между двумя способами дирижирования разрешилась довольно неожиданным образом. По существу, эти способы своеобразно соединились: рядом с дирижером-клавесинистом появился еще один руководитель; это был первый скрипач, или, как его называют в коллективе, концертмейстер. Играя на скрипке, он часто делал паузы (остальные оркестранты, естественно, продолжали играть) и в это время дирижировал смычком. Разумеется, музыкантам было удобнее играть под его управлением: в отличие от своего коллеги, сидевшего за клавесином, он дирижировал стоя и вдобавок ему помогал смычок. Так постепенно свелась к нулю роль дирижера-клавесиниста и единственным руководителем коллектива стал коцертмейстер. А когда он совсем перестал играть и решил «общаться» с оркестром только при помощи жестов, наступило действительное рождение дирижера в современном смысле этого слова.
Возникновение дирижирования как самостоятельной профессии было в первую очередь связано с развитием симфонической музыки, главным образом с ее резко возросшей философской значимостью. В XVIII веке симфония усилиями композиторов различных школ и направлений выходила из жанра музыки бытовой, прикладной, типично домашней, и постепенно становилась прибежищем новых идей. Моцарт и Бетховен поставили симфонию в один ряд с романом, иными словами, по силе воздействия и глубине содержания симфонический жанр перестал уступать литературе.
Композиторы-романтики привнесли в симфоническую музыку мятежный дух, склонность к субъективным настроениям и переживаниям, а главное — наполнили ее конкретным программным содержанием. Значительные изменения претерпевает и инструментальный концерт (т. е. концерт для солирующего инструмента с оркестром), первые образцы которого восходят к началу XVIII века, к творчеству А. Вивальди, И. С. Баха, Г. Генделя.
В начале XIX века зарождается жанр концертной увертюры, позже — симфонической поэмы, сюиты, рапсодии. Все это резко изменило и облик симфонического оркестра, и способы управления им. Поэтому прежний руководитель, играющий в ансамбле и попутно дающий указания музыкантам, уже не мог осуществлять сложных и многообразных функций управления оркестром нового типа. Задачи полноценного воплощения симфонического произведения с его многокрасочной инструментовкой, крупными масштабами и особенностями музыкальной формы выдвинули требования новой техники, нового способа дирижирования. Так функции руководителя постепенно перешли к музыканту, не принимавшему непосредственного участия в ансамблевой игре. Первым встал на специальный помост немецкий музыкант Иоганн Фридрих Рейхардт. Это случилось в самом конце XVIII века.
В дальнейшем техника дирижирования постоянно совершенствовалась. А что касается «внешних» событий истории дирижерского искусства, то их было сравнительно мало. В 1817 году немецкий скрипач и композитор Людвиг Шпор впервые ввел в обиход небольшую дирижерскую палочку. Это новшество сразу подхватили во многих странах. Утвердился и новый способ дирижирования, сохранившийся до наших дней: дирижер стал лицом не к публике, как это было принято ранее, а к оркестру, и тем самым смог устремить все свое внимание на управляемый им коллектив. В этой области приоритет принадлежит великому немецкому композитору Рихарду Вагнеру, смело поборовшему условности прежнего дирижерского этикета.
Итак, к середине XVII века в музыкальном быту столкнулись два способа дирижирования: в одном случае дирижер сидел за клавесином и руководил ансамблем, исполняя одну из ведущих оркестровых партий; в другом — дело сводилось к отбиванию такта, а также кое-каким дополнительным жестам и движениям. Борьба между двумя способами дирижирования разрешилась довольно неожиданным образом. По существу, эти способы своеобразно соединились: рядом с дирижером-клавесинистом появился еще один руководитель; это был первый скрипач, или, как его называют в коллективе, концертмейстер. Играя на скрипке, он часто делал паузы (остальные оркестранты, естественно, продолжали играть) и в это время дирижировал смычком. Разумеется, музыкантам было удобнее играть под его управлением: в отличие от своего коллеги, сидевшего за клавесином, он дирижировал стоя и вдобавок ему помогал смычок. Так постепенно свелась к нулю роль дирижера-клавесиниста и единственным руководителем коллектива стал коцертмейстер. А когда он совсем перестал играть и решил «общаться» с оркестром только при помощи жестов, наступило действительное рождение дирижера в современном смысле этого слова.
Возникновение дирижирования как самостоятельной профессии было в первую очередь связано с развитием симфонической музыки, главным образом с ее резко возросшей философской значимостью. В XVIII веке симфония усилиями композиторов различных школ и направлений выходила из жанра музыки бытовой, прикладной, типично домашней, и постепенно становилась прибежищем новых идей. Моцарт и Бетховен поставили симфонию в один ряд с романом, иными словами, по силе воздействия и глубине содержания симфонический жанр перестал уступать литературе.
Композиторы-романтики привнесли в симфоническую музыку мятежный дух, склонность к субъективным настроениям и переживаниям, а главное — наполнили ее конкретным программным содержанием. Значительные изменения претерпевает и инструментальный концерт (т. е. концерт для солирующего инструмента с оркестром), первые образцы которого восходят к началу XVIII века, к творчеству А. Вивальди, И. С. Баха, Г. Генделя.
В начале XIX века зарождается жанр концертной увертюры, позже — симфонической поэмы, сюиты, рапсодии. Все это резко изменило и облик симфонического оркестра, и способы управления им. Поэтому прежний руководитель, играющий в ансамбле и попутно дающий указания музыкантам, уже не мог осуществлять сложных и многообразных функций управления оркестром нового типа. Задачи полноценного воплощения симфонического произведения с его многокрасочной инструментовкой, крупными масштабами и особенностями музыкальной формы выдвинули требования новой техники, нового способа дирижирования. Так функции руководителя постепенно перешли к музыканту, не принимавшему непосредственного участия в ансамблевой игре. Первым встал на специальный помост немецкий музыкант Иоганн Фридрих Рейхардт. Это случилось в самом конце XVIII века.
В дальнейшем техника дирижирования постоянно совершенствовалась. А что касается «внешних» событий истории дирижерского искусства, то их было сравнительно мало. В 1817 году немецкий скрипач и композитор Людвиг Шпор впервые ввел в обиход небольшую дирижерскую палочку. Это новшество сразу подхватили во многих странах. Утвердился и новый способ дирижирования, сохранившийся до наших дней: дирижер стал лицом не к публике, как это было принято ранее, а к оркестру, и тем самым смог устремить все свое внимание на управляемый им коллектив. В этой области приоритет принадлежит великому немецкому композитору Рихарду Вагнеру, смело поборовшему условности прежнего дирижерского этикета.
Каким же образом современный дирижер управляет оркестром?
Естественно, что дирижерское искусство, как и всякое другое исполнительство, имеет две стороны — техническую и художественную. В процессе работы — на репетициях и концертах — они тесно переплетены. Однако, анализируя исскусство дирижера, следует сказать именно о технической стороне — тогда станет яснее «механика» сложного дирижерского ремесла...
Главный «инструмент» дирижера — его руки. От выразительности и пластичности рук, от умелого мастерского владения жестом зависит добрая половина успеха в дирижерском деле. Богатый опыт прошлого и современная музыкальная практика доказали, что функции обеих рук при дирижировании должны быть резко разграничены.
Правая рука занята тактированием. Для того, чтобы лучше понять, как действует эта рука, совершим небольшой экскурс в область музыкальной теории. Всем хорошо известно, что музыка, подобно главным жизненным процессам — дыханию и сердцебиению,— как бы равномерно пульсирует. В ней непрестанно сменяются фазы напряжения и разрядки. Моменты напряжения, когда в, казалось бы, плавном течении музыки можно ощутить акценты, принято называть сильными долями, моменты разрядки — слабыми. Непрерывное чередование таких долей, акцентируемых и безакцентных, называют метром. А ячейкой, мерилом музыкального метра, служит такт — отрезок музыки, заключенный между двумя сильными, то есть акцентируемыми долями. В такте может быть самое различное количество долей — две, три, четыре, шесть и т. д. Чаще всего в классической музыке встречаются именно такие метры; простейшие из них — двух- и трехдольный. Однако в различных музыкальных сочинениях нередко главенствуют метры с большим количеством долей в такте — пятью, семью и даже одиннадцатью. Ясно, что такая музыка производит на слух как бы «несимметричное» впечатление.
Итак, правая рука занята тактированием, то есть указанием долей такта. Для этой цели существуют так называемые «метрические сетки», в которых точно установлено направление жестов при тактировании. Так, в двухдольном метре первая доля должна прозвучать в тот момент, когда рука дирижера остановится при вертикальном движении сверху вниз (Следует учесть, что нижняя граница положения рук дирижера находится на уровне опущенных локтей; если дирижер опустит руки ниже, то оркестранты, сидящие в глубине эстрады, попросту не увидят дирижерского жеста.); на второй доле рука возвратится в первоначальное положение. Если размер трехдольный, то конец дирижерской палочки, которая всегда находится в правой руке, опишет треугольник: первая доля будет, как и всегда, внизу, вторая — при отведении руки вправо и третья — при возвращении в первоначальное положение. Существуют «сетки» и для более сложных размеров, и все они хорошо известны как дирижеру, так и оркестрантам. Поэтому тактирование служит «ключом» для общения руководителя с коллективом. И как бы разнообразны ни были способы и виды дирижирования, именно тактирование «всегда остается той канвой, по которой дирижер-художник вышивает узоры художественного исполнения» (Малько).
Функции левой руки более многообразны. Иногда она участвует в тактировании. Чаще всего это бывает в тех случаях, когда необходимо подчеркнуть каждую долю такта и тем самым удержать прочный ансамбль в коллективе. Но главная «область применения» левой руки — сфера выразительности. Именно левая рука дирижера «делает музыку». Это касается показа всех динамических оттенков, нюансов, деталей исполнения. Их невозможно перечислить, невозможно в точности описать словами, как невозможно описать все способы звукоизвлечения у пианиста или скрипача. Однако левая рука часто вообще не участвует в процессе дирижирования. И происходит это вовсе не потому, что дирижеру «нечего сказать» левой рукой. Опытные и чуткие дирижеры всегда приберегают ее для показа самых важных нюансов и деталей, в противном случае левая рука невольно становится зеркальным отражением правой и теряет самостоятельность; а главное — оркестранты не могут сосредоточенно следить за дирижером, если он все время дирижирует обеими руками и при этом непременно старается тактировать только правой рукой, а нюансы показывать только левой. Такое дирижирование и сложно для дирижера, и почти бесполезно для оркестра.
Поэтому в искусстве дирижирования (как и в музыкальном искусстве вообще) важно чередовать моменты напряжения и разрядки, то есть моменты интенсивных движений, когда каждый жест должен быть замечен и воспринят музыкантами, и моменты спокойного, «молчаливого» дирижирования, когда дирижер сознательно передает инициативу оркестру и делает только самые необходимые указания, чаще всего ограничиваясь еле заметным тактированием. Но, независимо от того, что происходит в музыке, каков ее эмоциональный заряд, дирижер не должен ни на секунду терять контроля над движениями рук и твердо помнить о разграничении их функций. «Правая рука отбивает такт, левая указывает нюансы,— пишет французский дирижер Шарль Мюнш.— Первая от разума, вторая — от сердца; и правая рука всегда должна знать, что делает левая. Цель дирижера — добиться совершенной координации жеста при полной независимости рук, так, чтобы одно не противоречило другому» (Ш. Мюнш. Я - дирижер. М., 1960, стр. 39.).
Разумеется, дирижер не может показать руками всех деталей, зафиксированных в партитуре. Очевидно, в этом и нет необходимости. Но существуют в искусстве дирижера и такие чисто технологические задачи, когда все зависит только от точного, мастерского жеста. В первую очередь это относится к моменту извлечения звука, будь то начало пьесы, фрагмент, следующий после паузы, или вступление отдельного инструмента, а также целой группы. Здесь дирижер должен точно показать не только самый момент, где начинается звук. Он должен выразить жестом и характер звука, и его динамику, и скорость исполнения. Поскольку извлечение звука требует от оркестрантов известного приготовления, то и основному дирижерскому жесту предшествует некое предварительное движение, которое называют ауфтактом. Оно имеет форму дуги или петли, а величина и характер его зависят от того, какой звук должен быть вызван этим жестом. Спокойная и медленная пьеса предваряется плавным и неторопливым ауфтактом, быстрая и динамически активная — резким, решительным и «острым».
Итак, возможности дирижерского жеста огромны. С его помощью указывают момент извлечения или снятия звука, скорость исполнения, динамические оттенки (громко, тихо, усиление или ослабление звучности и т. д.); дирижерский жест «изображает» всю метроритмическую сторону произведения; с помощью определенных жестов дирижер показывает моменты вступления отдельным инструментам и группам инструментов, и, наконец, жест — главное средство в раскрытии дирижером выразительных оттенков музыки. Это вовсе не означает, что существуют какие-либо определенные стереотипные жесты для передачи скорбного настроения или для воплощения чувства радости и веселья. Все движения, рассчитанные на то, чтоб передать оркестру тот или иной эмоциональный подтекст, не могут быть зафиксированы или определены раз и навсегда. Их применение связано исключительно с индивидуальным «почерком» дирижера, с его артистическим чутьем, с пластикой его рук, с его художественным вкусом, темпераментом, а главное — со степенью его дирижерского дара. Ведь не секрет, что многие превосходные музыканты, отлично знающие оркестр, хорошо чувствующие музыку, становятся почти беспомощными, когда они становятся за дирижерский пульт. Бывает и другое: музыкант без особых знаний и опыта покоряет оркестрантов и слушателей удивительным пластическим мастерством и редкой дирижерской хваткой...
Однако неверно было бы думать, будто руки — единственный «инструмент» дирижера. Настоящий дирижер должен великолепно владеть своим телом, иначе любой неоправданный поворот головы или корпуса покажется явным диссонансом в общем потоке дирижерских движений. Колоссальную роль при дирижировании играет мимика. В самом деле, трудно представить себе музыканта, стоящего за дирижерским пультом с равнодушным и ничего не выражающим лицом. Мимика всегда должна быть связана с жестом, должна помогать ему и как бы дополнять его. И здесь трудно переоценить значение выразительности взгляда дирижера. У больших мастеров дирижерского искусства часто бывают такие моменты, когда глаза выражают больше, чем руки. Известно, что выдающийся немецкий дирижер Отто Клемперер, блестящий интерпретатор бетховенских симфоний, пережив тяжелую болезнь и будучи частично парализованным, не прекратил своих концертных выступлений. Он в основном дирижировал сидя, но магическая сила его взгляда и колоссальная воля позволяли маститому маэстро управлять коллективом, затрачивая минимальные усилия на движения рук и тела.
Естественно возникает вопрос: что же играет при дирижировании самую главную роль — руки, глаза, владение телом или выразительная мимика? Может быть, есть иное свойство, определяющее сущность дирижерского искусства? «Отбивание такта — лишь одна из сторон дирижирования,— пишет известный американский дирижер Леопольд Стоковский.— Гораздо большую роль играют глаза, а еще важнее тот внутренний контакт, который непременно должен существовать между дирижером и оркестрантами» (Л. Стоковский. Музыка для всех нас. М., 1959, стр. 160.).
Внутренний контакт... Пожалуй, это выражение само по себе ничего не объясняет. Вместе с тем точнее сказать трудно. Действительно, успех концерта зависит от того, как контактируют дирижер и оркестр, как они понимают друг друга, насколько коллектив доверяет руководителю, а руководитель — коллективу. И главным местом «выяснения отношений» дирижера с оркестром становится репетиция.
Дирижер на репетиции — прежде всего педагог. Здесь он может прибегнуть к помощи слова. Правда, оркестранты с недоверием и даже опаской относятся к дирижерам, которые злоупотребляют этой возможностью. Разумеется, главная цель дирижера во время репетиции — отнюдь не многословные рассуждения о стиле и деталях исполнения. Основным «инструментом» дирижера и здесь остаются руки. Чаще всего бывает достаточно нескольких слов, чтобы дополнить и логически подкрепить свои жесты. Только на репетиции выясняется, достаточно ли глубоко владеет дирижер партитурой, убедительны ли его замечания, оправданы ли возвращения к одному и тому же фрагменту. Оркестровая репетиция всегда бывает напряженной и насыщенной. Время здесь строго регламентировано; надо точно рассчитать и свои возможности, и возможности оркестра. Если дирижер на репетиции не собран, не точен и не оперативен, если он явно не успевает довести до конца всё, что было им намечено, то исход сражения, которое называют концертом, можно считать предрешенным...
Симфоническому концерту обычно предшествуют 3—4 репетиции. Их бывает и больше — все зависит от трудности программы. На первой репетиции дирижер обращается чаще всего к самому сложному сочинению. Сначала он проигрывает его целиком, давая возможность оркестрантам либо ознакомиться с произведением (если оно исполняется впервые), либо вспомнить его (если это возобновление). После проигрывания начинается кропотливая работа. Дирижер обращает внимание на трудные фрагменты, проходит их по нескольку раз; добивается, чтобы все детали исполнительской техники были четко отработаны, занимается с солистами оркестра. Он «выравнивает» звучность отдельных групп и координирует все динамические оттенки и нюансы. Сообразуясь с авторскими ремарками и указаниями, он дополнительно вносит в партитуру свои штрихи и детали...
Первая репетиция должна показать дирижеру, насколько выполнимы те требования, которые он предъявляет оркестру. Здесь выясняется, что он либо недоучел возможностей коллектива, либо переоценил их. После глубокого и всестороннего анализа того, что произошло накануне, дирижер приходит на вторую репетицию. И если первая встреча коллектива с дирижером была обоюдно приятной и полезной, если она принесла профессиональное и эстетическое удовлетворение и оркестру, и руководителю, то можно наверняка говорить о появлении внутреннего контакта, того самого существенного качества, без которого успех дальнейшей работы невозможен. Тогда наступает полное взаимопонимание двух сторон. Оркестр начинает жить тем замыслом, который был выношен дирижером. Дирижер, в свою очередь, легко находит доступ к коллективу: он может меньше объяснять музыкантам и больше требовать от них. Оркестр полностью доверяет дирижеру, видя в нем умного, интересного, знающего руководителя. А дирижер, в свою очередь, доверяет оркестру и не занимается механическим повторением трудных мест, прекрасно понимая, что коллектив и без его помощи справится со многими задачами.
Между тем репетиция, являясь лучшей школой мастерства и для оркестра, и для дирижера, не может дать полного всестороннего представления ни об игре коллектива, ни о мастерстве его руководителя. «Главная ценность дирижерского искусства,— пишет выдающийся немецкий дирижер Феликс Вейнгартнер,— умение передавать свое понимание исполнителям. Во время репетиций дирижер — только работник, хорошо знающий свое ремесло. Лишь в момент исполнения он становится артистом. Самая лучшая выучка, как бы необходима она ни была, не может поднять исполнительские возможности оркестра так, как это делает вдохновение дирижера...» (Ф. Вейнгартнер. О дирижировании. Л., 1927, стр. 44—45.)
Итак, в процессе дирижирования главную роль играют руки дирижера, а также его мимика, глаза и умение владеть своим телом. Очень многое, как мы видели, зависит от четкой и умелой репетиционной работы, а на концерте дирижеру приходят на помощь его артистические качества и прежде всего вдохновение.
И все-таки разные дирижеры, пользуясь одними и теми же средствами, по-разному интерпретируют одно и то же сочинение. В чем здесь «секрет»? Очевидно, в этом смысле дирижерское искусство мало отличается от других видов музыкального исполнительства. По-разному подходя к каждой, даже, казалось бы, малозаметной детали, дирижеры тем самым добиваются и различных художественных результатов в интерпретации сочинения. Темп, динамические оттенки, выразительность каждой музыкальной фразы — все это служит воплощению замысла. И разные дирижеры всегда будут по-разному подходить к этим деталям. Колоссальное значение для формы сочинения имеет подход к кульминациям и их выполнение. И здесь дирижеры всегда проявляют свой индивидуальный художественный вкус, мастерство и темперамент. Дирижер может стушевать одни детали и подчеркнуть другие, а в симфоническом оркестре при множестве разнообразных партий для подобных выразительных находок всегда есть немалые возможности. И недаром одно и то же сочинение по-разному звучит у разных дирижеров. В одном случае на первый план выступает волевое начало, в другом — проникновеннее и выразительнее всего звучат лирические страницы, в третьем поражает свобода и гибкость исполнения, в четвертом — благородная строгость и сдержанность чувств.
Но каков бы ни был индивидуальный почерк и стиль дирижера, каждый музыкант, посвятивший себя этой деятельности, должен обладать определенной суммой самых различных качеств и навыков. Даже при поверхностном знакомстве с искусством дирижирования становится ясно, что это профессия сложная и многогранная. Ее специфические особенности заключаются в том, что дирижер осуществляет стоящие перед ним художественные задачи не непосредственно (как, например, пианист, скрипач, певец и т. д.), а при помощи системы пластических приемов и жестов.
Особое положение дирижера заключается еще и в том, что его «инструмент» состоит из живых людей. Не случайно известный русский дирижер Николай Андреевич Малько утверждал: «Если каждому музыканту следует иметь свое музыкальное мышление, то дирижеру приходится «работать мозгами» вдвойне». С одной стороны, дирижер, как и всякий другой музыкант, имеет свой чисто индивидуальный исполнительский замысел. С другой — он должен учитывать особенности того коллектива, которым руководит. Иными словами, он отвечает и за себя, и за оркестрантов. Поэтому дирижерское искусство издавна считалось самым сложным видом музыкального исполнительства. По свидетельству Н. А. Малько, «один профессор психологии на своих лекциях приводил дирижирование как пример самой сложной психофизической деятельности человека не только в музыке, а вообще в жизни» (Н. Малько. Основы техники дирижирования. Л., 1965, стр. 7.).
В самом деле, дирижирование, которое выглядит внешне делом чуть ли не примитивным, оказывается на поверку удивительно многогранной творческой профессией. Здесь необходимы крепкая профессиональная выучка и недюжинная воля, острый слух и максимальная внутренняя дисциплинированность, хорошая память и большая физическая выносливость. Иными словами, в дирижере должны соединиться разносторонний музыкант-профессионал, чуткий педагог и волевой руководитель.
Более того, настоящий дирижер обязан хорошо знать возможности всех инструментов и уметь играть на каком-либо из струнных, предпочтительнее всего — на скрипке. Как показала практика, подавляющее большинство выразительных штрихов и деталей заключено в партиях струнных инструментов. И ни одна репетиция не обходится без подробной кропотливой работы со струнным квинтетом. Ясно, что, не представляя себе чисто практически всех возможностей скрипки, альта, виолончели или контрабаса, дирижер не сумеет общаться с коллективом на подлинно высоком профессиональном уровне.
Дирижер должен также хорошо изучить особенности певческого голоса. И, если в первую очередь такое требование следует предъявить оперному дирижеру, то это не значит, что дирижер, выступающий на концертной эстраде, может пренебречь им. Ибо количество сочинений, в которых участвуют певцы или хор, поистине огромно. А в наши дни, когда жанры оратории и кантаты переживают пору нового расцвета, когда все большее внимание уделяется старинной музыке (а она теснейшим образом связана с пением),— трудно представить себе дирижера, плохо разбирающегося в вокальном искусстве.
Немалую помощь дирижеру оказывает умение играть на фортепиано. Ведь помимо чисто практических целей, то есть проигрывания партитуры за роялем, руководитель оркестра должен быть хорошо знаком с искусством аккомпанемента. На практике ему часто приходится иметь дело с солистами — пианистами, скрипачами, певцами. И естественно, что перед оркестровой репетицией дирижер встречается с этими солистами за роялем. Можно, конечно, при таких встречах прибегнуть к помощи пианиста-аккомпаниатора, но тогда дирижер будет лишен возможности на собственном опыте ощутить все трудности и радости искусства аккомпанемента. Правда, многие дирижеры, не будучи профессионально сильными пианистами, все же проявляют особую склонность и любовь к симфоническому аккомпанированию. Очевидно, здесь важную роль играет прирожденное чувство ансамбля.
Интересно, что дирижерское дарование часто совмещается с другими музыкально-творческими способностями, и в первую очередь с дарованием композиторским. Многие выдающиеся композиторы были одновременно и выдающимися дирижерами. К. Вебер, Г. Берлиоз, Ф. Лист, Р. Вагнер, Г. Малер, Р. Штраус выступали с лучшими оркестрами Европы и Америки, причем они были активно концертирующими музыкантами и никто из них не ограничивался исполнением собственных сочинений. Из числа русских композиторов незаурядными дирижерскими способностями обладали М. Балакирев, П. Чайковский, С. Рахманинов. Среди советских композиторов, успешно проявивших себя в дирижерском амплуа, нельзя не назвать С. Прокофьева, Р. Глиэра, И. Дунаевского, Д. Кабалевского, А. Хачатуряна, О. Тактакишвили и др.
Ясно, что каждый истинный дирижер не мыслим без яркого исполнительского дара, выразительного жеста, великолепного чувства ритма, блестящего умения читать партитуру и т. д. И, наконец, одно из самых главных требований к дирижеру: он должен обладать полным и всеобъемлющим знанием музыки. Вся история дирижерского искусства и особенно современная музыкальная практика безусловно утверждают необходимость и даже категоричность такого требования. В самом деле, для того чтобы раскрыть свой замысел большому количеству музыкантов, дирижер должен не только глубоко изучить все оркестровые стили (т. е. симфонические сочинения самых различных направлений и школ), он обязан великолепно знать музыку фортепианную, вокальную, хоровую, камерно-инструментальную,— в противном случае многие особенности музыкального почерка того или иного композитора окажутся ему неизвестными. Кроме того, дирижер не может пройти мимо всестороннего и глубокого изучения истории, философии, эстетики. А главное, он должен быть хорошо знаком со смежными искусствами — живописью, театром, кино, и особенно — с литературой. Все это обогащает интеллект дирижера и помогает ему в работе над каждой партитурой.
Итак, дирижеру необходим целый комплекс свойств. И если в одном музыканте счастливо соединяются столь разные достоинства, если он обладает достаточными волевыми качествами, чтобы вдохновить, увлечь и повести за собой коллектив,— то речь действительно может идти о настоящем дирижерском даре, а вернее — о дирижерском призвании. И поскольку задача дирижера не только трудна и многогранна, но и почетна,— эту профессию справедливо считают «заглавной» в обширной области музыкального исполнительства.