Глава IV

Барбайя ликует, восхищаясь триумфом своего нового маэстро. Он заявляет: - Я - Христофор Колумб итальянской музыки, продолжаю открывать неизвестных композиторов. Раз уж судьба так благосклонна, отчего бы не воспользоваться этим? Ну, бергамаский пивеллоне, не хочешь ли испытать еще один триумф в моем театре "Дель Фондо"? Нам как раз нужно добавить в репертуатр что-нибудь привлекательное, и есть даже либретто, уже готовое, для одного развлекательного музыкального фарса - "Анонимное письмо". Нет ли у тебя желания положить его на музыку, горец-пивеллоне?

Ну, конечно же, горец и бергамасец пивеллоне всегда готов сочинять. Он горит желанием положить на музыку это веселое либретто. Но он хочет облагородить жанр фарса, он также желает - после двух таких побед, как "Зораида" и "Цыганка" - отмести прочь ветхие каноны, которые мешают итальянской опере. Старые мастера, великие авторы-классики не пользовались ими, их навязывали опере последователи. Россини совершил и продолжает совершать свой переворот в музыкальном театре, сотрясая ветхие, столь шаткие штампы комической оперы и лирической драмы. Но все еще полно пыли и паутины в этом старье, перед которым почтительно склоняются нищие духом, не решающиеся открыть окна, опасаясь свежего воздуха. Эти невыносимые повторы, эти кабалетты, что длятся без конца, никак не кончаются и постоянно, назойливо твердят одни и те же фразы, одни и те же мелодические обороты, вызывающие зевоту...

Прочь, прочь! Доницетти постарается освободиться от всего этого старья. Профессора музыки твердят, будто публике очень нравятся эти бессмысленные длинноты, на самом деле невыносимые и ничем не оправданные. Посмотрим! Доницетти, воспользовавшись этим небольшим фарсом, попытается что-то изменить. И попытка удается.

Вечером 29 июня 1822 года, спустя немногим более месяца после премьеры "Цыганки" в театре "Даль Фондо" с блистательным успехом проходит новая короткая опера Доницетти Анонимное письмо. "Джорнале дель Реньо делле дуэ Сичилие", сообщая о горячем приеме, отмечает также новизну "так называемых ансамблевых номеров без кабалетт и привычной симметрии мотивов, которые вынуждают певцов без конца повторять одни и те же музыкальные обороты, хотя их героев волнуют весьма различные чувства..." Ну а дальше? Дальше, одержав на протяжении трех месяцев три убедительные победы, Доницетти обнаруживает, что ему теперь нечего делать, потому что никто не предлагает немедленно положить на музыку еще одно либретто. Барбайя смеется: - Гаэтаноне, мой прекрасный, не усердствуй. Нельзя же в самом деле без передышки писать одну оперу за другой. - Вот тут ты как раз ошибаешься! Именно этого я и хочу - писать одну оперу за другой. - В таком случае, придется не спускать с тебя глаз! - восклицает Барбайя, и непонятно, угроза это или предупреждение самому себе.

Между тем, поскольку пока что класть на музыку нечего, Доницетти решает, что в двадцать пять лет в жизни могут найтись и какие-нибудь другие занятия. Здесь среди множества неаполитанских дам, порхающих вокруг него, есть необыкновенные красавицы готовые обжечь свои крылья в огне приключений. Он, красивый, веселый, предприимчивый молодой человек, уже знаменитый в столь ранние годы, зажигает огонь, увлекаясь и, самое главное, нисколько не страдая при этом.

Любовные увлечения без любви. Ведь другая любовь, первая, оставила такую рану, которая до сих пор вынуждает его страдать. Доницетти развлекается и сочинением песен, которые сразу же делаются популярными. Они тоже служат чем-то вроде лассо, которым можно заарканить новых искательниц приключений. Особенно удачны в этом отношении три песни - три признания, и три приглашения: "Bei labbri che amor formo" , "Non giova il sospirar" , "Rendimi il core, o barbara!"

Ну, а "Ла Скала"? Нельзя ли попасть туда? Он представляет, какое впечатление произвело бы в Бергамо известие о том, что Гаэтано Доницетти, нищий сын скромного сторожа в ломбарде, собирается поставить оперу в миланском театре "Ла Скала"!

В то время, как Гаэтано только мечтает о будущих победах, маэстро Майр уже предпринимает новые шаги, стараясь помочь ему. Сразу после римского успеха Зораиды Симоне Майр написал уполномоченному Франкетти из дирекции Императорских театров, обращая его внимание на Доницетти как на весьма достойного композитора, которого можно пригласить писать музыку для знаменитого театра. Франкетти занялся этим, но дела в королевстве движутся очень медленно, и Доницетти получил приглашение лишь в начале августа, почти полгода спустя.

Не страшно. Важно, что приглашение пришло, и Доницетти счастлив: он может вновь приняться за работу. Но администрация театра, хотя это уже и не имперское королевство, не спешит. Либреттистом выбран один из лучших поэтов - Феличе Романи, большой друг Майра, и с общего согласия был взят для оперы сюжет романа французского писателя Пиксерекура.

Оперу решили назвать "Кьяра и Серафима, или Пираты". Ох уж это "или"! Поэт обязан представить законченное либретто 20 сентября. Но Романи известен тем, что никогда не держит слово. Вот уже 3 октября, а он вручил композитору только первый акт. Доницетти, приехав в Милан, должен то и дело ходить на дом к поэту и как милостыню просить еще одну сцену, еще один дуэт или арию. Премьера назначена на 26 октября, как успеть к этому времени? Успевают, но с очень большими трудностями. Репетиции уже начались, а Доницетти еще не сделал инструментовку. Единственная надежда на братскую помощь артистов. Какое там! Если во всех театрах певцы просто капризны, то в "Ла Скала" они к тому же постоянно всем недовольны.

Тенорам их партия всегда кажется слишком короткой и недостаточно красивой, певицы вечно дуются, комики вдоволь смеются над музыкой вместо того, чтобы заставлять смеяться публику, исполнители вторых ролей без конца ноют... Убийцы! В письме к маэстро Майру от 16 октября Доницетти сообщает: "Надеюсь, если не на премьере, то хотя бы на втором представлении иметь удовольствие видеть Вас. Советую, однако, захватить Реквием, потому что меня убьют, и придется отпевать..." Он чувствует, что его ожидает провал. Ситуация осложнилась тем, что именно в эти дни в Милане начались драматические судебные процессы по обвинению в государственной измене десяти отважных миланских патриотов, которые, рискуя жизнью, пытались спасти родину.

Город оделся в траур, все в глубокой печали, и те, кто еще способен отправиться в театр на премьеру новой оперы Доницетти 26 октября 1822 года, идут скорее повидать там друзей и узнать новости о заговоре, а также установить новые связи. Однако все знают, что в зале полно шпиков, увы, итальянских тоже, потому что ренегатов всегда достаточно...

Опера? Слушали невнимательно, за сюжетом следили нехотя, порой шикали, громко возмущались, почти не аплодировали, кое-кто даже свистел. Просто несчастье. Доницетти не был убит, как шутливо предполагал в письме к маэстро, и тому не пришлось готовить для него Реквием, но после шести представлений - и это уже показалось слишком много - 2 ноября, в день, когда воздавали память усопшим, опера была похоронена.

Доницетти огорчен, глубоко огорчен. После трех несомненных успехов в Риме и Неаполе именно в Милане в "Ла Скала" должно было случиться с ним это несчастье! Он успокаивает себя мыслью, что большинство возмущенных возгласов и свистков были предназначены проклятым полицейским имперского правительства. Все равно жалкое утешение.

Доницетти кажется, будто он пробудился после долгого тяжелого сна. Сколько времени прошло? И что он сделал за весь этот срок? Он немало поработал, но ему кажется - ничего не завершил. Он вздыхает: - О, моя прекрасная, напрасно потраченная молодость! Ему хотелось бы подвести итог пяти лет - с 1822 по 1827 год, с печального провала в "Ла Скала" до сегодняшнего дня, и он чувствует, что его охватывает уныние. Он много писал, много ездил по разным театрам - из Милана в Неаполь, из Неаполя в Рим, потом в Венецию и опять в Рим и Неаполь, затем в Палермо и снова в Неаполь и Рим.

Он обращался к самым разным жанрам, сочиняя серьезные и комические оперы, полусерьезные и трагедийные. Было все - и довольно теплые приемы и почти провалы, возмущение зрителей и овации, но свою великую оперу он так и не написал - ту, которую хотел бы создать.

И он так и не испытал еще огромного, поистине триумфального успеха, и не пришла к нему настоящая слава - слава, которую он призывал с детства, мечтая завоевать эти магические голубые глаза - он решил отныне больше никогда не думать о них, - слава, к которой он стремится теперь, нужна ему только для морального удовлетворения - лишь бы победно утвердиться в оперном мире.

И все же пять лет с октября 1822 года он много работал, немало написал. И теперь начинает думать, что трудился даже слишком много, но как-то безалаберно: не отбирал тщательно либретто, не слишком заботился о том, что писал, уступая легкости собственного вдохновения и, самое главное, бездумно идя навстречу предложениям и требованиям импресарио.

Он ищет какое-то оправдание. Хочет убедить себя, что уступал по необходимости, нужно было зарабатывать на жизнь. Но он чувствует, что подобное оправдание справедливо лишь отчасти. Он не должен был уступать ни легкости собственного вдохновения, ни чужим прихотям, не следовало писать музыку с ходу, мало заботясь, достаточно ли чист источник и прозрачна ли струя Ипокрены. О, моя прекрасная, напрасно истраченная молодость!

Ему уже тридцать лет. А где же шедевр? Доницетти грустно улыбается, вскрывая скальпелем совести свое прошлое. А в будущем? Создаст ли он когда-нибудь нечто потрясающее? Он вспоминает последние битвы, недавние приключения - перебирает в памяти впечатления, чтобы глубже познать себя, чтобы испытать себя, чтобы оценить себя. Сотворил ли он что-нибудь новое? Написал ли что-нибудь действительное свое? Нашел ли свой собственный стиль? Искал ли его хотя бы? Он не может ответить на эти вопросы и очень огорчается. Ах, видели бы его сейчас друзья, которые считают Гаэтано легкомысленным человеком, шутником, видят в нем бездельника, готового довольствоваться тем немногим, что получается без особых усилий!.. А он наперекор всему ощущает в себе бурление стольких нерастраченных сил, чувствует, как бушует в его сердце и мозгу целая буря кипучих и неведомых гармоний! Что удерживает его, какая злая воля останавливает, когда он ощущает живительное прикосновение вдохновения?

Он восстанавливает в памяти, как прошли годы после великолепного успеха "Зораиды", после полупровала в "Ла Скала". Газеты, сообщая об очередной его новой работе, часто пишут: "Знаменитый маэстро Доницетти работает над..", "Знаменитый маэстро Доницетти закончил на днях..." Знаменитый? Увы, пустое слово, оно кажется ему почти иронией.

Как-то, четыре года назад, в 1823 году, Доницетти писал маэстро Майру из Неаполя: "Через тридцать, самое большее сорок дней выхожу с "Альфредом". Честно скажу - будь что будет, но на большее я не способен". Ах, теперь он чувствует, что артисту никогда не следует признаваться в собственном бессилии - он должен всегда стремиться к большему.

Это было написано через год после провала в "Ла Скала", и Доницетти глубоко переживал это фиаско, плохо замаскированное жидкими аплодисментами. И тогда он принялся усердно изучать литературу, историю, поэзию, так как понял, сколько трудностей приходится преодолевать, когда берешься писать музыку на либретто, которое не отвечает пристрастиям композитора, и как опасно сочинять музыку, если не чувствуешь настоящего вдохновения.

Большое преимущество - иметь хорошее либретто. А уж во вторую очередь нужно суметь сочинить приличную музыку. А как поступал он? Лишь только ему давали текст, он сразу же принимался переводить его в нотные знаки, даже если либретто и не нравилось, даже если "ситуации", заключенные в нем, нисколько не волновали его. "Что за дрянь!" - вздыхал он, но все-таки приноравливался и клал на музыку сцены, которые его ничуть не интересовали, озвучивал стихи, которые ничего не говорили его сердцу.

Вот почему оперы, написанные в 1823 году "Счастливое заблуждение" и "Аристея" для театра "Сан-Карло", "Альфред Великий" для Неаполя и "Сумасбродство" для венецианского "Ла Фениче" - оперу-буффа, фарс и оперу-сериа - публика отнюдь не всегда встречала с вежливым равнодушием.

Доницетти работал, много работал, это верно, но без особого желания ("Я трудился, как грузчик", - писал он другу Тото Васселли), возможно и потому, что не находил либретто, которые вдохновляли бы его. Именно это и побудило Доницетти обратиться в апреле того же года к Ферретти, который как раз переделывал либретто Зораиды, и попросить поэта дать ему "что-нибудь красивое, новое, чтоб пели и душа, и чувства". И просто удача, что Ферретти написал для него "Гувернера" в затруднении, взяв сюжет одной из многих популярных комедий римлянина Джованни Джиро. Либретто понравилось маэстро, и после стольких месяцев, потраченных на сочинение музыки, вызывавшей у него самого только скуку, он впервые работал с радостным чувством. И остался доволен собой. И публика тоже была необычайно удовлетворена новой оперой Доницетти.

Вечером 4 февраля 1824 года первое представление "Гувернера" в затруднении в римском театре "Валле" проходит с триумфальным успехом. Казалось, вернулись счастливые времена Зораиды. Из Рима "Гувернер" начал триумфальное шествие по всем большим и малым сценам Италии.

А критика? А газеты? Тут сплошная путаница! Восторженные панегирики и такая резкая уничтожающая брань, что может даже мертвого вывести из себя. Один рецензент превозносил оперу, называя ее шедевром (Но Доницетти рассуждает здраво: "Нет, далеко не шедевр"), другой критик писал в "Коррьере делле даме", что это всего лишь "россиниевская, меркадантовская и пачиниевская антология, если судить по множеству цветов из этих садов, собранных Доницетти и не очень искусно пересаженных в оперу, которую он называет своей". Вот и попробуй положиться на мнение критиков!

Доницетти был обескуражен и встревожен. Писать ли следующую оперу? Сразу же? А либретто, хорошее либретто, где оно? Лучше на время отвлечься, заняться какой-нибудь другой деятельностью. И в апреле 1825 года он подписывает контракт к театром "Каролино" в Палермо, согласившись с предложением быть дирижером.

До этого в Неаполе он ничего больше не делал, если не считать оперы Эмилия, или Ливерпульский отшельник, имевшей летом 1824 года неплохой прием в театре "Нуово", да исполнение в марте следующего года Кантаты по случаю восшествия на престол нового короля Неаполя Франческо I. Кантата была написана на жалкие стихи Шмидта. И все. Больше ничего. Так что в путь, в Палермо!

Но что это за отвратительная обязанность - быть дирижером! Подгонять партии к возможностям разных виртуозов, исполнять капризы теноров и примадонн и без конца репетировать и репетировать. Весталку Спонтини поставили за девятнадцать дней, вернее, даже за восемнадцать утренних репетиций. Прошла последняя - и в тот же день премьера. И если бы ему хотя бы еще хорошо платили!

Доницетти едва сводил концы с концами. а в то же время некоторые танцовщицы получали по две с половиной тысячи дукатов по своему двухмесячному контракту. Одно только утешение: публика толпой устремилась в театр и хвалила спектакли, особенно оперы Оригиналы Майра и Гувернер в затруднении. Минуты отчаяния Доницетти уже пережил, и ему казалось теперь, что он вернулся назад и, все предстоит начинать сначала.

Расстроенный, он написал Майру, и старый учитель посоветовал узнать, как обстоят дела в палермском музыкальном колледже, может быть, там найдется ему более надежное занятие. Просто ужас этот колледж! Дети жалкие, голоса беспомощные, педагоги, закосневшие в традициях, равнодушные ко всему, кроме жалованья. Какое счастье, что можно бежать из Палермо! Доницетти завершил карнавальный сезон 1826 года двумя своими новыми операми - "Алахор Гранатский" и фарсом "Замок инвалидов". Аплодисменты, чао, чао, и скорей в Неаполь, без гроша в кармане, к черту плату за два месяца, которую прижимистый импресарио все оттягивал.

В Неаполе Доницетти быстро написал оперу "Эльвида" для торжественного вечера ко дню рождения Ее Величества. Опера прошла в "Сан-Карло" прилично, и королева пожелала видеть маэстро при дворе, дабы поздравить с успехом. Но Доницетти-то знает, что и эта опера, и другие, написанные в то же время, за исключением, пожалуй, Гувернера в затруднении, - мелочи, заурядная музыка. И задается вопросом: "Отчего все так получается? Отчего?.. Отчего?.." Ответа не находит. Может, писал наспех, лишь бы как-то тянуть дальше, чтобы на что-то жить. Но ведь не этого же он хотел: его искусство должно быть иным, более высоким.

За две недели до премьеры "Эльвиды", в июне 1826 года, в том же театре "Сан-Карло" была показана опера одного молодого человека, который уже заставил говорить о себе: Винченцо Беллини. Это была его первая крупная опера, появившаяся на большой сцене, она называлась "Бьянка и Фернандо", но цензура приказала переделать название в "Бьянка и Джернандо", чтобы на сцене не упоминалось столь дорогое для Бурбонов имя короля Фернандо.

Этого Беллини, юного воспитанника Консерватории, Доницетти помнил еще со времен "Цыганки". Не он ли пришел тогда за кулисы и с волнением восхищался его музыкой? Доницетти пообещал ему ответный визит на представление его первой оперы. Самая первая опера Беллини была совсем короткой, и прошла она в январе 1825 года на выпускном экзамене, когда он заканчивал Королевский Музыкальный колледж, и называлась "Адельсон и Салвини".

Верный своему обещанию, Доницетти пожелал прийти на спектакль в "Сан-Карло" и был поражен, как же талантлив этот мальчик, какое свежее вдохновение, какая чистота гармоний! Доницетти протиснулся сквозь толпу поклонников, окружавших автора, и, положив ему руку на плечо, произнес: - Молодой человек, я обещал прийти поаплодировать вашей первой опере. Как видите, я тут. Молодец! Вы написали превосходную музыку! И он обнял его. Винченцо Беллини, узнав Доницетти, смотрел на него с изумлением и благодарностью. Доницетти поинтересовался: - А сколько вам лет? Вы кажетесь совсем мальчиком, я бы даже сказал - только не обижайтесь - выглядите очень юной девушкой, красивой девушкой. - Ох, - вздохнул Беллини, улыбнувшись. - Я совсем не мальчик. Мне уже двадцать три года. - Подумать только! - воскликнул Доницетти. - Я всего на четыре года старше вас, а мог бы сойти за вашего отца. - Нет, нет! - смеясь, возразили окружающие. - Вы тоже очень молоды! - Ну, ладно, тогда мог бы сойти за вашего дядю. Одно только хотел бы вам сказать, дорогой Беллини! Ваша опера действительно прекрасна, просто замечательна, и я уверен, вас ждет счастливое будущее. Беллини с волнением поклонился Доницетти и хотел было поцеловать ему руку, но тот, улыбаясь, остановил его: - Вы ошибаетесь. Я не кардинал. Я - маэстро композитор, как и вы.

Тогда же, говоря о "Бьянке и Фернандо", Беллини признавался в письме другу Флоримо: "Мне и в самом деле страшно приниматься за оперу в том же городе, где пишет Доницетти. Я столь неопытен в театральных сочинениях, его же вся Италия признает выдающимся маэстро!"

А Доницетти, присутствовавший на репетициях новой оперы начинающего Беллини, писал своему учителю Майру: "Сегодня вечером в "Сан-Карло" состоится премьера "Бьянки и Джернандо" (не Фернандо, потому что это грешно) нашего Беллини, первая его большая опера, прекрасная, прекрасная, прекрасная, прекрасная. И я очень хорошо это почувствую через две недели, когда пойдет моя".

Великодушные слова и справедливое предвидение. "Бьянка и Джернандо" имела потрясающий успех. Но и опера Доницетти тоже понравилась неаполитанцам. - Однако с этого Беллини нельзя спускать глаз! Не дать ему обойти тебя. Будь начеку, Гаэтано! - предупредил он самого себя.

Молодые композиторы еще не осознают этого, но между ними уже начинается соперничество: вежливое и честное со стороны Доницетти, обидчивое и колкое со стороны Беллини. Каждый идет своей дорогой: Доницетти с рискованным напором бьющего ключом творческого вдохновения, Беллини с удивительно волнующей нежностью и более мягкой впечатлительностью. Доницетти не хочет терять времени на поиски либретто, он чувствует, что не может писать беспрестанно, без остановок.

"Денег мало, труда много: что поделаешь!" - признается он в одном из писем Майру. И в сентябре 1826 года снова приезжает по приглашению импресарио Аничето Пистони в Рим писать оперу для театра "Валле". Либреттист Ферретти готовит ему "Оливо и Паскуале, или Противоположные характеры", сюжет которой взят из прошедшей с большим успехом комедии уроженца Падуи Сографи.

Комическая опера выходит на сцену 7 января 1827 года: успех относительный, но ее ставят крупнейшие театры Италии, Европы. А маэстро возвращается в Неаполь, тут он создает еще одну оперу в трех актах - "Восемь месяцев за два часа, или Ссыльные в Сибири". Она ставится в театре "Нуово" и проходит с большим успехом. Потом в ближайшие несколько недель он пишет фарс "Театральные удобства и неудобства", специально для вечера, устроенного в его честь в театре "Дель Фондо", и комическую оперу "Саардамский бургомистр". Аплодисменты, тридцать пять представлений, просьбы поставить в других театрах...

Но Доницетти недоволен. Он чувствует, что это все еще не искусство. Это талантливо выполненное ремесло. Ему этого мало. Он хочет и должен творить больше и лучше. Отчего он постоянно поддается этой своей удивительной легкости письма и сочиняет столько опер - вместо того, чтобы создать всего одну или две оперы, но такие, что порадовали бы более строгим выбором либретто, более глубоким вдохновением? Он решает взять себя в руки и стать более мудрым распорядителем своих собственных возможностей.

И прежде всего думает жениться. Воспоминание об изумительных "голубых глазах" юной Джудитты Паганини время от времени все еще тоскливо всплывает в его памяти. Но она замужем, а легкие приключения с артистками и уступчивыми дамами не доставляют уже никакого удовлетворения, как это казалось в первое время. Иметь рядом славную, добрую женщину, которая сделала бы его жизнь спокойной, обрести свой дом, свой домашний очаг...

Он нашел в Риме девушку, которая представляется ему идеалом: миловидна, скромна, умна, ласкова, деликатна, с хорошими манерами, тактична... - О-ля-ля! - смеясь, восклицает его друг, с которым Доницетти делится своим новым открытием. - Да ты, наконец, влюбился? Доницетти продолжает: - Мы познакомились, когда я впервые приехал в Рим для постановки "Зораиды". Она тогда совсем еще девочкой была, лет двенадцати или тринадцати, робкая молчаливая. Единственное, что привлекало в ней тогда, так это прелестная скромность, которая сохранилась и до сих пор. В доме Ферретти я познакомился с ее отцом, адвокатом Луиджи Васселли. Прекрасный человек, обаятельный, сердечный, благороднейший. Его адвокатская контора считается одной из лучших в городе. Представляешь, когда Пий VII вернулся в Рим, то для подготовки нового гражданского процессуального кодекса он пригласил именно Васселли. Я был в восторге от одного из его сыновей, Антонио, которого домашние звали Тото, и наша дружба привела к той, другой. Каждый раз, бывая в Риме, я заходил к своим новым друзьям приветствовать их, и мы немало развлекались с Тото и двумя его братьями. Забавные и удивительно славные люди, а дома у них очень простая обстановка, всех принимают искренне и приветливо, я сблизился там со многими лучшими римскими семьями. Иногда я садился за пианино, и Вирджиния по просьбе родных исполняла несколько романсов. У нее красивый голос, и поет она с чувством.

Как сложились наши отношения? Это не была любовь с первого взгляда, нет, это было что-то более нежное, ровное, успокаивающее. Я понял, что люблю ее, когда каждый раз, возвращаясь в Рим, стал замечать, что при одной только мысли о ней, у меня начинает петь душа, и я спешил к Васселли, чтобы увидеть Тото, уверял я себя, а нас самом деле, чтобы встретиться с ней. Я замечал, что и в ее глазах светится такая же радость, что светилась в моих, и этого мне уже было достаточно, я испытывал такое душевное удовлетворение и отдохновение, какого не переживал еще никогда. На меня нисходило какое-то спокойствие, какое-то особое светлое спокойствие, ты, конечно, догадываешься, что к своим тридцати годам я подошел не таким святым, как Иосиф. Жизнь в театральных кругах предоставляет немало разных случаев, а кое-какие артистки бывают очень даже красивы, к тому же не слишком щепетильны и не отягощены предрассудками. Такие связи способны доставлять развлечение, могут быть приятным времяпрепровождением, но все это несерьезно Хочешь - не хочешь, а я все же, к несчастью, провинциал в этом отношении, и семья остается и всегда будет для меня здоровой основой существования. Ведь женщины, с которыми легко сходишься, не могут дать того, что жаждет твоя душа. Среди них встречаются и хорошие, но то и дело ловишь себя на мысли, что не хотел бы представить кого-то из них своей матери. И тогда - прощай! Мне нужна добрая и славная женщина, простая, преданная, которая была бы не только женой, но немного сестрой и чуточку матерью, какую я действительно глубоко полюбил бы. Вот именно такие чувства я и испытываю к Вирджинии. - Вижу, тебя всерьез закрутило! - Уверяю тебя, не напрасно. У нас не было с нею никаких романтических приключений. Когда мы поняли, что наши чувства взаимны, года два назад, нам не пришлось даже признаваться друг другу в этом ни устно, ни письменно: немного более теплые приветствие при встрече, чуть более крепкое пожатие руки, более долгий и проникновенный взгляд. Вот и все. Однако я никак не находил конкретного повода выразить свои чувства. Понимаешь, при столь неопределенном будущем, как мое, к тому же не имея возможности зарабатывать на жизнь даже для самого себя, как я мог явиться к адвокату Васселли и просить у него руку дочери? Я решил сделать это через несколько месяцев, когда, мне казалось, я смогу рассчитывать на более определенное положение, остальное придет, я чувствую, что придет. И к тому же мы не собираемся венчаться немедленно. Через год. А за год я добьюсь… надеюсь добиться каких-нибудь обнадеживающих успехов. - Ну, если ты доволен, тогда все в порядке. А твой отец? А мать? - Тут, видишь ли, получается очень любопытная ситуация. Поначалу, когда я намекнул, что думаю обручиться, отец в письме довольно определенно выразил недовольство. Возможно, он полагал, кто знает, что меня где-то ждет какая-нибудь богатейшая принцесса, а может, мне вообще не следует жениться. Может быть, его возражения были вызваны опасением, что после женитьбы я перестану помогать семье, как делаю всегда, едва только что-нибудь зарабатываю. Но я написал им, успокоил и надеюсь, они поняли меня, поняли, что не перестану помогать им. Я даже намекнул о приданом, которое будущая жена принесет мне, чтобы они поняли - я женюсь не на нищенке. Представляешь, это я-то, обычно так мало думающий о деньгах.

Действительно, 25 мая 1827 года Доницетти писал папе Андреа: "Дорогой отец, надеюсь, теперь Вы не так огорчаетесь, узнав имя девушки, на которой я, возможно, женюсь, потому что лучше нее я, конечно, не нашел никого по характеру, не скажу о красоте, так как она быстротечна. Так вот, знайте, что ее семья дает в приданое две тысячи скудо, выплачиваемых в течение трех лет, то есть три года я буду получать только шесть процентов с этой суммы, а потом смогу распоряжаться деньгами по своему усмотрению. Еще на тысячу скудо приготовлено разного добра для дома и серебро, так что, мне кажется, человек, не имеющий ни гроша в кармане, может смело жениться на ней. В конце концов, больше ли будет приданое у других невест? И потом, кто знает, может, я приеду и стану жить с Вами. Девушка сделает все, как захочу, так что..."

На эту последнюю возможность вернуться в Бергамо и обосноваться там Доницетти намекает только для того, чтобы задобрить родителей. Возвращаться туда у него нет никакого желания. И в письме к маэстро Майру он добавляет: "Будем откровенны. Девушка, которую я выбрал себе в подруги жизни, более чем достойна меня: дочь прекрасных родителей, воспитанная как знатная синьора, но без чванства, умеет приспособиться ко всему, никогда не давала никаких поводов для пересудов о себе, меня уважает и любит... Она заслуживает того, чтобы ею дорожили... Судьба и Господь-бог сделают то, что пожелают".

Задумал жениться... И внезапно возникает мысль, которая потрясает и даже унижает его: ему кажется, будто это единственное серьезное дело, какое он совершил за все пять предыдущих лет. Ну а музыка? А искусство? Боже милостивый! Нужно встряхнуться, проснуться от спячки, нужно все начать заново...

Для хорошего начала нового 1828 года Доницетти вечером 1 января показывает в "Сан-Карло" свою новую оперу "Римский Изгнанник, или Ссыльный". Это именно та самая "совершенно новая, абсолютно прекрасная" опера, какую он всегда хотел создать? Конечно, он написал ее, как говорится, на одном дыхании, радостно, быстро, положил на музыку либретто Джилардони.

Однажды утром маэстро репетировал в театре с оркестром, и поэт пришел показать ему стихи для нового терцета. - Потом посмотрю, сейчас некогда. - Я только хотел попросить тебя особо обратить внимание на эти стихи, потому что в них выражено главное событие в драме, и мне они кажутся хорошими, очень хорошими. В них есть контрастные эффекты, которые твоя музыка может сделать изумительными, они смелые, волнующие... - Понял, - говорит Доницетти, - ты создал шедевр. - Не шедевр, но увидишь, эти стихи могут принести опере успех. Это терцет, который... - Ну ладно, давай сюда, симпатичный надоеда, посмотрим. Поэт протягивает листки, маэстро почти рассеянно проглядывает их, потом внезапно заинтересовывается, торопливо читает дальше, оживляется и, не говоря ни слова, покидает оркестр и певцов, выходит из театра и скрывается в небольшом кафе на углу.

Через десять минут он возвращается на сцену и видит, что музыканты все еще удивляются его выходке, певцы недоумевают, а поэт Джилардони больше всех изумлен этим бегством Доницетти. А маэстро вернулся в прекрасном настроении. - Стихи действительно отличные! - говорит он Джилардони. - Тебе понравились? -Да. А музыка еще лучше. - Думаешь, у тебя получится хороший терцет? - Получится? Уже получился. Он уже написан. - Ты шутишь! - Нисколько. Подожди, пока закончу репетицию, и тогда проиграю его тебе. Терцет готов. Вот он, видишь - чернила еще не просохли. Это был терцет, который в первый вечер наступившего года особенно способствовал невероятному успеху новой оперы. Публика вскакивала с мест и стоя бешено аплодировала автору.

Это был вечер больших переживаний. Импресарио Барбайя сиял, а Доницетти был почти напуган подобным приемом. "Номер высшего ранга!" - воскликнул покоренный Флоримо. А Россини скажет: "Достаточно одного такого терцета, чтобы композитор прославился". Но Доницетти все еще недоволен. Он думает: "Опера вся целиком должна быть на таком же уровне..."

Пылкий успех омрачает капля досады: оперы Доницетти, столь горячо принимаемые в Неаполе, в Милане, однако неизменно проваливаются. Газеты резко осуждают их, ругают автора. Но Винченцо Беллини, который вот уже год как живет в Милане, где счастливо дебютировал своим Пиратом, под большим секретом пишет другу Флоримо: "Меня эти провалы опер Доницетти тревожат, так как я-то понимаю, что в них немало хорошей музыки, но Милан чересчур восхищается моим распроклятым Пиратом и Рубини. А из-за этого проваливаются другие оперы. Что я буду делать без Рубини, даже если напишу божественную музыку?" - Ничего не поделаешь! - восклицает недовольный Доницетти. - Только очень печально, что, переходя от города к городу, одна и та же опера подвержена таким жестоким капризам судьбы, и ее автор вынужден постоянно выслушивать самые разноречивые суждения!

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет