Моральный кодекс
Глава №75 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»
К предыдущей главе К следующей главе К содержанию«Маэстро, ― отмечал Самуэль Хоцинов, ― придерживался строгих правил поведения и жёсткого морального кодекса, которым должны были следовать даже члены его семьи и ближайшие друзья, — иначе они подвергались остракизму. Он, например, не одобрял развода. Весело утверждая, что супружеская верность неестественна для мужчины, он одновременно настаивал на том, что законные брачные узы нерасторжимы.
Можно иметь много возлюбленных, но только одну жену. Тем из друзей, кто собирался разводиться, приходилось считаться с возможностью потерять его расположение.
Так же отрицательно относился маэстро к повторному браку после смерти одного из супругов, хотя мог и позабыть о своём неодобрении, если второй брак заключался после респектабельного промежутка в несколько лет. Более короткий период вызывал его недовольство и приводил к немедленному осуждению. Крепко досталось одному из его ближайших друзей, который женился лишь через год после кончины жены. Несмотря на прежние отношения, маэстро никогда больше не встречался и не говорил с этим человеком».
Другая сторона в характере Тосканини — строгость к самому себе: он не только придирался к чужим промахам, но главным образом непримиримо относился к своим собственным ошибкам. Сопрано Личия Альбанезе вспоминала такой случай:
«Всякий раз, когда я пела у него дома, в Ривердейле, сердце моё отчаянно билось. Мы работали над Травиатой и Богемой. И он говорил мне:
— Знаешь, этот пассаж плохо звучал, когда мы передавали оперу по радио.
— Но почему, маэстро?
Он садился за рояль и играл.
— Вот такой был темп, такой, — показывал он.
Он критиковал самого себя, о чём слушатели никогда и не подозревали. Он повторял:
— Творить надо бесконечно, я никогда не бываю доволен результатами своей работы.
Когда Тосканини ошибался, он признавал это с большим смирением».
Замечательный певец Эцио Пинца рассказывал дирижёру Юджину Орманди об одном эпизоде в "Ла Скала":
«Что-то, по-видимому, произошло, и это вывело его из себя, потому что все мы заметили, как он, дирижируя, повторял про себя: "Позор! Позор!" И чем громче говорил "Позор", тем сильнее мы пугались. Это сказывалось и на пении: каждый из нас допустил какую-нибудь ошибку.
Когда акт закончился, все мы собрались в одной из комнат за кулисами, спрашивая друг у друга, кто в чём виноват. Вдруг дверь резко распахнулась, вошёл маэстро:
— Позор вам, вам и вам, — сказал он, показывая на каждого из солистов. Мы опустили головы.
Но секунду спустя дверь снова раскрылась: — Позор и дирижёру! — гневно крикнул маэстро и захлопнул дверь.
Как-то в Милане, продирижировав оперой в "Ла Скала", он вернулся домой в подавленном настроении. Стол накрыт, как обычно, к позднему ужину. Когда вся семья направилась в столовую, он преградил путь, встав в дверях и широко расставив ноги и руки.
–– Что?! — воскликнул он. — Вы можете есть после такого исполнения! Стыдитесь, вы... Стыдитесь!
И все поневоле легли спать голодными».
А вот каким запомнился Тосканини самому простому человеку, не имеювшему прямого отношения к искусству, — портье театра "Ла Скала" Антонио Педолли:
«Каждое утро маэстро приезжал в "Ла Скала" в десять или в половине одиннадцатого, в зависимости от начала репетиций. Он появлялся даже раньше времени, потому что был очень пунктуален, и приезжал всегда один.
Он постоянно носил чёрный костюм одного покроя и одну и ту же шляпу с полями, немного приподнятыми по бокам. Шляпу он надевал всегда прямо. В первые годы он ездил на коляске и поручал мне расплачиваться с извозчиком; иногда он сердился, потому что извозчик, по его мнению, вёз не той дорогой, выбирал более длинную, чтобы побольше заработать, в такие дни он входил в театр ворча.
В своей уборной он снимал пиджак и надевал другой, более лёгкий — сюртук, который носил на репетициях. Он очень вежливо обращался со всеми, но в оркестре становился совсем другим — таким, кого все боялись и обожали, потому что это был Великий Маэстро.
Потом, во время перерыва, он возвращался к себе в уборную и перекусывал немного; он часто завтракал в театре и никогда не интересовался, что ему приносят поесть. Его секретарше (или ещё кому-нибудь) приходилось напоминать о еде, иначе и не подумал бы о ней и продолжал бы репетицию, не позавтракав.
Он никогда не уставал, хотя работал очень напряжённо. Он жил искусством, всегда жил искусством... дома занимался, в театре работал, дома занимался... и так без конца».
Ни годы, ни болезнь –– он страдал от артрита в руке ― ни политические гонения не могли сломить дирижёра: он по-прежнему оставался верным своим идеалам и в искусстве, и в общественной жизни.
В 1932 году фестиваль в Байрёйте отменили, а следующий предполагалось посвятить 50-летию со дня смерти Вагнера. Тосканини поначалу согласился дирижировать Нюрнбергскими мастерами пения и Парсифалем. Сам Гитлер по просьбе Винифред Вагнер направил маэстро письмо, в котором выражал уверенность, что сможет восхищаться его искусством на предстоящем фестивале в Байрёйте. Тут же фашистский диктатор предупредил дирижёра: Германия и Италия проводят одну и ту же политику –– и не рекомендовал отказываться от такого высокого приглашения.
Тосканини долго тянул с ответом, а потом послал Гитлеру письмо, в которой высказал ему всё, что думает о фашизме и о нём лично. Путь в Германию и Байрёйт для маэстро закрылся.
–– Я объявляю войну Муссолини и бросаю Байрёйт Гитлеру в морду! ― публично заявил Тосканини.
Когда в 1934 году фашисты убили главу австрийского правительства Дольфуса, который противился намерениям Гитлера поработить Австрию, Тосканини приехал в Вену, чтобы провести вечер памяти погибшего канцлера. Он дирижировал Реквиемом Верди.