Бешеный нрав

Слух Тосканини был такой же невероятный, как и его память. Маэстро был настолько сверхчувствителен, что мог проникнуть в самый сложный лабиринт звуков и разобраться в нём. Говорили, что Тосканини слышал, если кто-нибудь из скрипачей во время игры неправильно держит смычок. Хотя это похоже на миф, но он действительно слышал, если кто-то из скрипачей огромного оркестра "смазывал" сложный пассаж.

Однажды на репетиции Тосканини внезапно сделал остановку и, указывая на одного из скрипачей, спросил:

–– У вас сегодня другой инструмент?

–– Да, маэстро. Моя скрипка осталась дома.

–– Принесите, пожалуйста, свою и играйте на ней.

«Кажется, ничто не могло ускользнуть от его острого слуха, –– писал Давид Иуэн. –– Когда в момент наивысшей кульминации один из скрипачей случайно задел соседнюю струну, Тосканини тотчас заметил это и погрозил пальцем виновнику. На репетиции Пиний Рима Респиги (на ней мне посчастливилось присутствовать), когда в IV части оркестр достиг громового fortissimo, дирижёр сердито остановил его. Сквозь неразбериху звуков он услышал, что флейтист сыграл свои несколько нот недостаточно отчётливо и точно!»

Именно такой слух позволял Тосканини достигать чудесного равновесия. Он точно знал, какого наилучшего звучания может добиться каждая группа инструментов оркестра. И даже в самых сложных пассажах ясно слышал, звучат ли различные инструменты именно так, как он этого от них требует.

Однако и здесь Тосканини парадоксален.

Выдающийся австрийский писатель Стефан Цвейг в своём великолепном очерке о великом маэстро, эпиграфом к которому сделал стих Гёте "Кто хочет невозможного, мне мил", отмечал:

«Когда видишь его с глазу на глаз или в тесном кругу друзей, может возникнуть парадоксальная мысль, что этот человек, известный своим тончайшим слухом, на самом деле несколько глуховат. Ходит ли он, стоит ли ― у него всегда отстранённое выражение лица, руки прижаты к телу, лоб нахмурен, и есть в нём что-то отсутствующее, что-то замкнутое, закрытое от внешнего мира. Видно, что он чем-то поглощён, он вслушивается, он грезит, и все пять его чувств заняты этой внутренней работой. Кто бы ни подошёл к нему или заговорил с ним, будь то даже самый близкий его друг, он вздрагивает, и проходит не меньше минуты, прежде чем ушедший в себя глубокий взгляд его обратится на лицо друга и узнает его: настолько он поглощён мечтой, настолько наглухо закрыт для всего, кроме звучащей в нём музыки. Сновидец, одержимый, сама сосредосточнность, сама отрешённость от мира — так проходит он сквозь часы дня. Но как только он берёт в руки дирижёрскую палочку, как только ставит перед собой задачу, которую должен выполнить, отрешённость превращается в сопричастие, творческие силы — в страстную волю к действию. Одним рывком выпрямлен стан, по-военному расправлены плечи, перед вами полководец, повелитель, диктатор. Зорко и пламенно сверкают из-под лохматых бровей глаза, возле рта появляется волевая складка, каждый нерв на руке, все органы чувств начеку, все приведены в боевую готовность, едва он подходит к пульту и меряет наполеоновским взглядом своего противника, ибо замерший в ожидании оркестр для него в эту минуту неукрощённая орда, которую ему предстоит покорить, своевольное, строптивое существо, которое он должен подчинить закону и порядку…»

Таким видел его литератор, художник слова.

Совсем иначе воспринимал дирижёра музыковед Давид Иуэн:

«Слишком часто Тосканини обвиняют в нарочитом проявлении темперамента. Но его взрывчатость — это результат глубокой преданности искусству. Если аплодисменты для него горькое лекарство, то лишь потому, что он искренне считает: они должны скорее относиться к композитору, чем к исполнителю...

Знаменитые вспышки гнева Тосканини, вызываются в нём посредственным исполнением — это не только проявление его темперамента, они скорее идут от целостности его художественной натуры, не желающей соглашаться на компромиссы и требующей лишь филигранной отработки каждой детали.

Когда подобно извержению вулкана, разражались его ужасные вспышки гнева, то случалось это не потому, что бывал оскорблён избалованный и заласканный артист, а из-за того, что тонко чувствующий гений видел униженным и опрокинутым в грязь великое искусство.

И всё же я, со своей стороны, полагаю, что рассказы о припадках бешеного гнева Тосканини сильно преувеличены. Хотя действительно бывает, что маэстро доходит до такого бешенства, какого и ад не видывал, но подобное случается весьма редко. Это заставляет меня думать, что похожим историям придаётся слишком большое значение. Тосканини может быть — я это определённо знаю — необычайно милым и обворожительным человеком при самых трудных и тяжёлых обстоятельствах, если только его артистическая совесть спокойна.

Даже после долгих и напряжённых репетиций его терпение и уравновешенность вызывают восхищение. Он может повторять — и повторяет — эпизоды бесчисленное множество раз, прежде чем они бывают исполнены в том качестве, какого он добивался.

Я слышал, как маэстро на репетиции шестьдесят раз подряд заставил повторить пассаж флейты из Летнего концерта Пиццетти, пока флейтист не сумел передать тончайший оттенок, какой Тосканини слышал внутренним слухом в этой музыке, и ни разу при этом не вышел из себя. В Байрёйте ему пришлось потратить больше получаса, чтобы отшлифовать полдюжины нот, которые играет валторна в финале I акта Тристана. И каждый раз валторнист не мог их сыграть так, как добивался Тосканини. Дирижёр заставлял повторять этот эффект с величайшим спокойствием и терпением. Поэтому его уж никак нельзя назвать безрассудным тираном.

Однако бывает, когда прославленный бешеный нрав Тосканини даёт себя знать. Однажды на репетиции его острое ухо уловило попытку одного скрипача "смазать" трудный пассаж в симфонической поэме Рихарда Штрауса — помнится, репетировали Жизнь героя. И дирижёр, который с хладнокровным спокойствием и терпением исправлял каждую ошибку, пришёл в такое бешенство, что разломал на части свою палочку и в ярости расшвырял пюпитры музыкантов. Он не может заставить себя терпеливо выносить небрежность, или равнодушие, либо апатию. Самое большое счастье испытывает Тосканини, когда его оркестр играет прекрасно. Он радуется точно дитя, заражая окружающих своим восторгом, глаза сверкают — и всё это только потому, что его оркестр сыграл необыкновенно хорошо.

Но когда совершенство не достигнуто, он делается совсем другим человеком. Становится мрачным, сердитым, нетерпеливым и впадает в глубокое уныние. Когда на концерте он вычерчивает палочкой окончательные контуры и даёт форму исполняемому произведению, плохо сыгранный пассаж обжигает его, точно удар хлыста.

Я вспоминаю один концерт, когда его оркестр играл без обычного блеска и выразительности. Исполнялось произведение Вагнера, и Тосканини так огорчился посредственностью звучания музыки любимого композитора, что вёл себя как безумный. Он ринулся со сцены, вихрем промчался через зал, ведущий в его артистическую, и с таким бешенством стал колотить кулаком по стене, что она разлетелась в щепки.

Тосканини обычно так же строг к самому себе, как и к оркестру. Однажды он дирижировал симфоническими вариациями Иштар Венсана д'Энди, где имеется страница, в которой встречается сложная смена чередования ритмов. Это оказался один из редких случаев в жизни маэстро, когда память ему изменила и во время исполнения он забыл сменить ритм.

В оркестре на несколько мгновений воцарился кромешный ад, пока дирижёру не удалось овладеть музыкантами. По окончании исполнения Тосканини отказался раскланиваться на аплодисменты. Он бросился к себе в артистическую и там тихо стонал от огорчения, обхватив голову руками. После перерыва маэстро вернулся на подиум и, прежде чем начать следующую пьесу, прошептал оркестру:

— Господа, простите меня. Вина всецело моя. Пожалуйста, простите».

Реклама

• Belcanto.ru — классическая музыка, опера и балет