Встреча с Шаляпиным

Глава №21 книги «Артуро Тосканини. Великий маэстро»

К предыдущей главе       К следующей главе       К содержанию

В первый период работы Тосканини в "Ла Скала" (1898 — 1903) он встретился с четырьмя самыми великими певцами начала века. В Отелло и Вильгельме Телле пел Франческо Таманьо, обладавший феноменальным по силе голосом и вулканическим темпераментом.

В вагнеровских музыкальных драмах лучшим исполнителем в мире считался тогда Джузеппе Боргатти.

В операх Богема и Любовный напиток началась слава Энрико Карузо.

В Мефистофеле в 1901 году впервые за пределами России в оперном спектакле выступил Фёдор Иванович Шаляпин.

Вот как отозвался о его дебюте в "Ла Скала" певец Джакомо Лаури-Вольпи:

«Публика сразу же оказалась загипнотизированной при виде этого скульптурного торса. Гибкость движений, сатанинский взгляд произвели такое впечатление, будто Эмма Карелли, Энрико Карузо и оркестр Тосканини исчезли, словно растворились от присутствия певца-гиганта. С того вечера перед ним открылся всемирный горизонт».

Об этом событии Фёдор Иванович Шаляпин писал в своих "Воспоминаниях":

«Поездка в Париж и пение на вечерах повлекли за собою результат неожиданный и крайне важный для меня, — весною следующего (1900-го) года я получил телеграмму от миланского театра "Ла Скала", мне предлагали петь Мефистофеля Бойто и спрашивали мои условия. Сначала я подумал, будто это чья-то недобрая шутка, но жена убедила меня отнестись к телеграмме серьёзно. Всё-таки я послал телеграмму в Милан с просьбою повторить текст, не верилось мне в правдивость предложения. Получил другую телеграмму и, поняв, что это не шутка, растерялся, стало страшно.

Я не пел по-итальянски, не знал оперу Бойто и не решался ответить Милану утвердительно. Двое суток провёл в волнении, не спал и не ел, наконец додумался до чего-то, посмотрел клавир оперы Бойто и нашёл, что его Мефистофель по голосу мне.

Но и это не внушило мне уверенности, и я послал телеграмму в Милан, назначая 15000 франков за десять спектаклей, в тайной надежде, что дирекция театра не согласится на это. Но она согласилась!

Чувство радости чередовалось у меня с чувством страха. Не дожидаясь партитуры, я немедленно принялся разучивать оперу и решил ехать на лето в Италию.

Рахманинов оказался первым, с кем я поделился моей радостью, страхом и намерениями. Он выразил желание ехать вместе со мною, сказав:

— Отлично. Я буду заниматься там музыкой, а в свободное время помогу тебе разучивать оперу.

Он, так же, как и я, глубоко понимал серьёзность предстоящего выступления, обоим нам казалось очень важным то, что русский певец приглашён в Италию, страну знаменитых певцов. Чудесная, милая страна очаровала меня своей великолепной природой и весёлостью её жителей. В маленьком погребке, куда я ходил пить вино, его хозяин, узнав, что буду петь Мефистофеля в Милане, относился ко мне так, будто я — самый лучший его друг.

Осенний сезон в императорском театре я провёл очень нервно, думая только о Мефистофеле и Милане. Оперу Бойто я выучил за лето целиком, зная, по обыкновению, не только свою партию, но и все другие.

Я давно мечтал о том, чтоб сыграть Мефистофеля голым. У этого отвлечённого образа должна быть какая-то особенная пластика, чёрт в театральном костюме — не настоящий чёрт. Хотелось каких-то особенных линий. Но — как выйти на сцену голым, чтоб это не шокировало публику? Я рассказал о моей затее приятелям художникам, они очень одобрили её, и А. Я. Головин сделал мне несколько рисунков, хотя голого Мефистофеля он не дал мне. Кое-чем воспользовавшись у Головина, я решил играть хоть пролог оголённым от плеч до пояса.

Но этого оказалось мало в сравнении с тем, что рисовалось мне. Да и центром роли служил не Пролог, а шабаш на Брокене. Я встал в тупик. Мне рисовалась какая-то железная фигура, что-то металлическое, могучее. Но строить спектакль, как ряд отдельных сцен, быстро сменявших одна другую и отделённых короткими антрактами, я не решался.

Пришлось уступить необходимости, примирившись с таким образом Мефистофеля на Брокене, как его изображают все. Я внёс только некоторые изменения в костюм. Это, конечно, не удовлетворило меня.

Сделав костюмы, я отправился в Милан. На этот раз я как будто не видел Италии, поглощённый всецело мыслями о театре. Директор "Ла Скала", инженер по образованию, принял меня очень радушно, сообщил, что репетиции у них уже начались и что меня просят завтра же явиться на сцену.

Взволнованный, не спавший несколько ночей, я на другой день пошёл в театр — он показался мне величественным и огромным — я буквально ахнул от изумления, увидав, как глубока сцена. Кто-то хлопнул ладонями, показывая мне резонанс, — звук поплыл широкой, густою волной, так легко, гармонично.

Дирижёр Тосканини — молодой человек, говоривший тусклым хриплым голосом, — сказал мне, что здесь раньше была церковь во имя Мадонны делла Скала, потом церковь переделали в театр. Я очень удивился — в России превращение одного храма в другой было бы невозможно.

Разглядывая всё, что показывали мне, я ощущал невольный трепет страха — как буду я петь в этом колоссальном театре, на чужом языке, с чужими людьми?

Все артисты, в их числе Карузо, тогда ещё только начинавший петь молодой человек, начали репетицию вполголоса. Я тоже стал петь, как все — вполголоса, будучи утомлён и находя, что неловко как-то петь полным голосом, когда никто не поёт так.

Молодой дирижёр показался мне очень свирепым, он был очень скуп на слова, не улыбался, как все, поправлял певцов довольно сурово и очень кратко. Чувствовалось, что этот человек знает своё дело и не терпит возражений.

Посредине репетиции он вдруг обратился ко мне, хрипло говоря:

— Послушайте, синьор! Вы так и намерены петь оперу, как поёте её теперь?

Я смутился.

— Нет, конечно!

— Но, видите ли, дорогой синьор, я не имел чести быть в России и слышать вас там, я не знаю вашего голоса. Поэтому будьте любезны петь так, как на спектакле!

Я понял, что он прав, и начал петь полным голосом. Тосканини часто останавливал других певцов, делая им различные замечания, давая советы, но мне не сказал ни слова. Я не знал, как это понять, и ушёл домой встревоженный.

На следующий день — снова репетиция в фойе, прекрасной комнате, стены которой украшены старинными портретами и картинами. От всего вокруг веяло чем-то, что внушало уважение. Какие только артисты не бывали в этой комнате!

Начали репетицию с Пролога. Я вступил полным голосом, а когда кончил, Тосканини на минуту остановился и, с руками, ещё лежавшими на клавишах, наклонив голову немного вбок, произнёс своим хриплым голосом:

— Браво.

Это прозвучало неожиданно и точно выстрел. Сначала я даже не понял, что это относится ко мне, но, так как пел один я, приходилось принять одобрение на свой счёт. Очень обрадованный, я продолжал петь с большим подъёмом, но Тосканини не сказал мне ни слова более.

Кончилась репетиция — меня позвали к директору, он встретил, меня очень ласково и заявил:

— Рад сказать вам: вы очень понравились дирижёру. Мы скоро перейдём к репетициям на сцене, с хором и оркестром, но предварительно вам надо померить костюмы.

— Костюмы я привёз с собою!

Он как будто удивился:

— Ага, так! А вы видели когда-нибудь эту оперу?

— Нет, не видал.

— Какие же у вас костюмы? У нас, видите ли, существует известная традиция. Мне хотелось бы заранее видеть, как вы будете одеты.

— В Прологе я думаю изобразить Мефистофеля полуголым...

— Как?

Я видел, что директор страшно испугался, мне показалось, он думает: "Вот варвар, чёрт его возьми! Он устроит нам скандал!"

— Но, послушайте, — убедительно заговорил он, — ведь это едва ли возможно!

Я начал объяснять ему, как думаю изобразить Мефистофеля, он слушал и, покручивая усы, недоверчиво мычал:

— Мм... Да-а...

…Изображать Мефистофеля в пиджаке и брюках было трудно. Тосканини, заведовавший и сценой, подходил ко мне и говорил, что он просил бы меня встать так-то, сесть вот так, пройти вот эдак, и то завинчивал одну свою ногу вокруг другой штопором, то по-наполеоновски складывал руки на груди, и вообще показывал мне все приёмы тамбовских трагиков, знакомые мне по сценам русской провинции. Когда я спрашивал его, почему он находит эту или иную позу необходимой, он уверенно отвечал:

–– Perché questo è una vera posa diabolica!" (Потому что это действительно дьявольская поза! (итал.).)

— Маэстро, — сказал я ему, — я запомнил все ваши указания, вы не беспокойтесь! Но позвольте мне на генеральной репетиции играть по-своему, как мне рисуется эта роль! Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Va bene! Хорошо!

На репетиции в костюмах и гриме я обнаружил, что итальянцы относятся к гриму в высокой степени пренебрежительно. В театре не было парикмахера, парики и бороды сделаны примитивно, всё это надевается и наклеивается кое-как.

Когда я вышел на сцену одетый в свой костюм и загримированный, это вызвало настоящую сенсацию, очень лестную для меня. Артисты, хористы, даже рабочие окружили меня, ахая и восторгаясь, точно дети, дотрагивались пальцами, щупали, а увидав, что мускулы у меня подрисованы, окончательно пришли в восторг!

...Конечно, я был рад их радости и очень тронут. Кончив Пролог, я подошёл к Тосканини и спросил его, согласен ли он с тем, как я играю? Он впервые открыто и по-детски мило улыбнулся, хлопнул меня по плечу и прохрипел:

— Non ne parliamo più! (Не будем больше говорить об этом! (итал.).)».

После двухнедельных репетиций — 16 марта 1901 года в прославленном театре "Ла Скала" состоялась премьера Мефистофеля Арриго Бойто. Русский литератор Влас Дорошевич, присутствовавший на спектакле, вспоминал:

«Всё что есть в Милане знатного, богатого, знаменитого, налицо. Страшно нервный маэстро Тосканини, бледный, взволнованный, занимает своё место среди колоссального оркестра. Аккорд, и в ответ из-за опущенного занавеса доносится тихое пение труб, благоговейное, как звуки органа в католическом соборе, словно эхо молитв, доносящихся с земли, откликается в небе.

Занавес поднялся. Пропели трубы славу Творцу. Прогремела Аллилуйя "небесных хоров", дисканты наперебой прославили всемогущего –– оркестр дрогнул от странных аккордов, словно какие-то уродливые скачки по облакам раздались мрачные ноты фаготов, — и на ясном тёмно-голубом небе, среди звёзд, медленно выплыла мрачная, странная фигура.

Только в кошмаре видишь такие зловещие фигуры… Публика с изумлением слушала русского певца, безукоризненно по-итальянски исполнявшего вещь, в которой фразировка — всё. Ни одно слово, полное иронии и сарказма, не выпадало».

Шаляпин-Мефистофель с обнажённой грудью, с властными неукротимыми движениями и горящим ненавистью взглядом с первых же нот покорил миланцев. Такого Мефистофеля они никогда не видели. Это был не мелкий бес, а гений тьмы, властелин зла.

Тот, кто бывал в итальянских театрах, может себе представить, что такое аплодисменты или протесты итальянцев. Зал безумствовал. Каждый акт по много раз прерывался овациями. Тосканини, убеждённый противник бисов, не мог отказать в повторении целых сцен. Партнёрами Шаляпина были молодой Энрико Карузо — Фауст и Эмма Карелли — Маргарита.

По окончании спектакля сам Арриго Бойто, подойдя к Шаляпину, сказал:

— Я никогда не думал, что так можно исполнить моего Мефистофеля!

А великий певец Анджело Мазини отправил письмо в петербургскую газету "Новое время":

«Пишу вам под свежим впечатлением спектакля с участием Вашего Шаляпина. Он выступил в опере Мефистофель.

Публика театра "Ла Скала" особенно взыскательна к молодым и неизвестным ей певцам. Но этот вечер стал настоящим триумфом для русского артиста, вызвавшего громадный восторг слушателей и бурные овации.

Глубокое впечатление, произведённое Шаляпиным, вполне понятно. Это и прекрасный певец и превосходный актёр, а вдобавок у него прямо дантовское произношение. Удивительное явление в артисте, для которого итальянский язык не родной. Слушая его, я испытывал двойное наслаждение оттого, что это русский певец, из той России, с которой я сроднился и которую люблю».

Миланская "Гадзетта музикале" тоже откликнулась на спектакль благожелательной рецензией, хотя и с оговорками:

«Пролог исполнен так, что превосходит всякие похвалы. Маэстро Тосканини показал себя в полную силу. Оркестр звучал мощно, в то же время сохраняя аристократическую линию исполнения, чистоту музыкального рисунка, достигнув максимума выразительности в конце Пролога.

Однако мы не можем повторить свои похвалы в адрес всех других картин оперы, в которых имелось, на наш взгляд, немало преувеличений, не говоря уже о том, что вокальная интерпретация во многом отличалась от традиционной, признанной у наших знаменитых артистов, которые исполняли Мефистофеля по непосредственным указаниям самого композитора».

Однако триумф Мефистофеля возрастал от спектакля к спектаклю в продолжении девяти вечеров. После огромного успеха в Милане начались регулярные гастроли Шаляпина за границей. В "Ла Скала" он пел ещё в 1904 году в Фаусте и в 1908 году –– опять с Тосканини –– в Мефистофеле.

Спустя несколько лет маэстро видел Шаляпина в Париже в роли Бориса Годунова (в опере Мусоргского). Гениальная игра великого русского певца привела Тосканини в такое состояние, что он поспешил за кулисы и долго обнимал прославленного артиста.

Тосканини до конца жизни считал Шаляпина величайшим артистом – из всех, с кем он когда-либо работал.

Русский певец очень гордился этим. Весьма обрадовало Шаляпина решение Стокгольмской Академии государственной музыки (основана в 1771 году), которое поставило русского артиста и итальянского дирижёра по заслугам в один ряд.

22 мая 1935 года Шаляпин сообщал в письме к дочери Ирине: "Представь себе моё удивление: я и Тосканини были только что избраны, и две недели тому назад я получил диплом академика".

О сайте. Ссылки. Belcanto.ru.
© 2004–2024 Проект Ивана Фёдорова